Но то было в сорок шестом, в пору его удачливости, когда и здоровье имелось, и деньжата водились, и никаких видимых постороннему глазу грехов за ним не числилось. Теперь же за его плечами восемь лет заключения и все остальное. Да такое остальное, что и вспоминать не хочется.
Как примет Капитолина? Может, накормит-напоит, как бездомного, приютит из жалости до утра, а там и на порог укажет. Все может быть. Не Захару теперь диктовать свои условия.
Не заметив, что папироса выкурена, он затянулся бумажным дымом, поперхнулся и гулко закашлял. Вслед за этим распахнулась дверь, и на пороге появилась хозяйка.
— Ты, Захар?
— Собственной персоной.— Он кинул окурок на землю, старательно растер его подошвой кирзового сапога и добавил неестественно бодро: —Не шутейно приглашала?
— Проходь, проходь, через порог не шуткуют,—в тон ему ответила Капитолина и посторонилась, пропуская его вперед.
Войдя в хату, Захар тут же с удовольствием отметил: ждала. В горнице чисто прибрано, занавески на окнах предупредительно задернуты, стол накрыт на двоих, на плите — большая чугунная сковорода с порезанным под яичницу салом, и сама хозяйка одета по-праздничному: в синей шелковой блузке, в юбке отутюженной, в туфлях с каблучками.
Начало неплохое, и дальше бы так.
— Ну, повернись-ка, повернись, дай разглядеть,—заворковала Капитолина, оглядывая его со всех сторон.-Господи, истощал-то как! Не узнать Довбню Захара, од-ни мослы и остались. Небось хлебнул, горемычный. — Да уж не с курорта.
— Вестимо, не с курорта. Садись давай, к столу прямо и садись. Какой разговор на сухое горло.— Она крутнулась, сунула сковороду на огонь.— Я щас, только яешню сготовлю — это мигом. Прося, верно, к столу не пригласила?
— Не до стола там, Капа.
— Ну да, оно так... Сына повидал? Как он? Хороший хлопец, смирный.
— Отвык сын, чурается батьки. А вымахал — прямо жених!
— Растут... Не успеешь обернуться, как прибежит какая-нибудь с дитем в подоле: принимай внука.
— Или внучку,— улыбнулся Захар.
— А то и с ходу двоих,— подхватила весело Капитолина.
Такая же поворотливая, разбитная, как и прежде, она хлопотала у плиты, выходила за чем-то в сенцы, крутилась у стола и болтала без умолку обо всем подряд, развевая Захаровы тревоги. Ее вид — плотной телом, грудастой бабы — и беззаботность вселяли уверенность в завтрашнем дне. Рядом с ней было надежно и не хотелось думать ни о чем серьезном. Казалось, ни Тимофея Лапиц-кого, ни деда Евдокима, ни восьми лет скитаний по лагерям не было. Все как раньше, в сорок шестом: шкварчит сало на сковороде, готовится любимая Захарова яичница, привычно снует по хате Капитолина, распаляя желание покачиванием бедер и дразня лукавой усмешкой, перехватив его взгляд; стоит бутылка на столе, и оконные занавески плотно сдвинуты.
От запаха жареного сала он сглотнул слюну. Капитолина заметила это и задвигалась еще проворнее.
— Щас, уже готово. Раскупоривай да разливай.— Она ловко подцепила ухватом сковороду и угнездила ее посередке стола — горячую, с дымком.
— Одна, значит, живешь.
— Женихов нету,— улыбнулась она.
— Да нет... я о сынах.
— А-а... Вылетели пташки. Отдала в РУ. Ну, давай, с прибытием тебя, с волей!
— Спасибо, Капа. За встречу!
У Василькова, перед встречей с сыном, Захар не стал пить и есть, лишь пригубил. Остальное время расспрашивал Алексея о всех переменах в Метелице за эти годы. Без таких знаний и шагу не ступишь. И теперь он торопливо унимал свой аппетит, Капитолина же закусила немного и, подперев кулаками подбородок, наблюдала.
— Истощал-то как,— повторила она опять.—Неужто
голодом морили?
— Всяк пришлось,— отделался он односложным ответом.
Об истинной причине своей худобы Захар не захотел говорить никому, даже вспоминать было неприятно. Но разве такое забудешь. Всегда и везде он привык чувствовать себя хозяином положения: до войны, когда еще холостяковал, в оккупации, на фронте, цо возвращении в сожженную Метелицу. Казалось, чем еще можно удивить Захара или напугать. Кровь он видел, знал грабеж и воровство и любому блатному в Гомеле мог дать щелчка по носу. В нем была сила и дерзость — главное, по его разумению, что дает человеку независимость от кого бы то ни было, укрепляет уверенность в себе.
Таким он и попал в лагерь, не сломленным и растерянным, готовым покориться чужой воле, но еще более злым и самоуверенным. Ничего, проживет и там десяток лет, а то и меньше. На севере засчитывается день за три — это сколько же ему отбывать?.. Перекантуется, здоровья хватит и на больше. Не собирается же он рвать жилы на лесоповале, другие есть — мелкота всякая.
Сначала все так и шло, как он предполагал: командовал бригадой в двадцать человек, имел добавку в столовой, лучшее место у барачной грубки, брать на пупка не приходилось. Все шло хорошо, пока не столкнулся с профессиональными жуликами. И оказалось, что настоящего жулья он еще не знает — ни нравов их, ни подлости. Захар проходил по «мокрому» делу, не скрывал этого, выдавая себя за человека отпетого, и к нему относились с опаской и почтением. По существу, таким он и был.
Однажды в перекур он грелся у костра, сидя на све-жесрубленной лесине. Подошел незнакомый ему зэк и, бесцеремонно подвинув его, уселся на лучшее место. Мало того, так еще и потребовал, уверенно протягивая к папиросе свои худые скрюченные пальцы: «Дай-ка!» Захар сразу не сообразил, что это могло быть провокацией: мало ли кому в лагере он не понравился. Да если и понял, все рав-
но спустить этому типу не мог: вокруг сидели бригадники, уверовавшие в его авторитет. Одним движением плеча он сшиб наглого гостя с лесины и, не оборачиваясь, проворчал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177