Истопил баньку, выпарился, выхлестал себя березовым веником, побрился, выстриг жесткие волосы, прущие из ноздрей, как бурьян. Помолодел душой и телом. В хате ему не сиделось, плутал шатуном по Метелице, степенно отвечая на поклоны сельчан, и приставал ко всем с одним и тем же вопросом:
— Слыхал, как наши под Сталинградом, а?
— А то как же! Поговаривают, немцы траур объявили.
— То-то. Полторы мильены ухандохали! Теперя не долго ждать, помяни мое слово. Шуганут... А твои знают?
— Все от мала до велика.
— Ну, прощевай, дело тут у меня...
Он шагал дальше, шумно всасывая носом морозный воздух. Ненароком повстречал Гаврилку и хотел было пройти мимо, да не выдержал — больно удобный случай подвернулся, чтобы поддеть немецкого прислужника. Остановился посередине улицы, повернулся спиной к ветру. Дул жесткий северяк, то налетая злобными порывами, то стихая, отринув от спины, как ослабевшая пружина. Истертым веником шаркала поземка по толстой после оттепели синеватой корке снега. Солнце кособоко повисло в чистом небе, и лучи его остекленели меж ветками верб.
— С морозцем тебя, Антип!—заговорил Гаврилка.
— Здорово был, Гаврило.
С тех пор как произвели Гаврилку в старосты, стал он называть Антипа Никаноровича не как раньше, почтительно, Никаноровичем, а просто Антипом, давая почувствовать свою власть над ним. Антип Никанорович, как и до войны, называл старосту Гаврилкой, но с таким видом, будто хотел сказать: к стенке поставь, а Кондратьевичем не назову, гниду подзатыльную.
— Хлопочешь все, трудишься на пользу обчества? — спросил Антип Никанорович с ухмылочкой.
— Дела, Антип. За всех ить думать надо.
Антип Никанорович крякнул, переступил с ноги на ногу и заметил с сочувствием в голосе:
— Оно и видно, конешно... Носишься, как блоха на подкове, радеешь.
Гаврилка поперхнулся дымом папироски. Теперь он самосада не курил, привык, видать, к мягкому, табаку. Антип Никанорович сделал безобидное лицо, и Гаврилка пропустил мимо ушей эту насмешку. Он сделал затяжку и передернул плечами.
— Погода-лярва! До костей жгёть!
— В такой одежке?—удивился Антип Никанорович и указал на Гаврилкин тулупчик: — Когдай-то разжился? Хорош тулупчик, у Ивана Моисеева такой же. И сколько отдал?
Знал он, что тулупчик у Гаврилки с чужого плеча и «платили» за него полицаи карабином в зубы, потому и спросил о цене. Сейчас он ненавидел Гаврилку лютой ненавистью, дай волю — задушил бы и не перекрестился. А насмехается Антип Никанорович, так терпи,гнида,властью своей не испугаешь. Терпит же Антип Никанорович, видя на твоих плечах ворованный тулупчик, а на своих — поношенную фуфайку.
— Все с кошельком,—-ответил Гаврилка и достал новую папироску.
— Привык? — Антип Никанорович стрельнул глазами на папироску и усмехнулся.
— Солома! — Гаврилка сплюнул.— Навару никакого, разве што — пользительные.
Глядел Антип Никанорович на румяное, заплывшее жиром лицо старосты и соображал, как бы половчее ввернуть про Сталинград. Знает Гаврилка о разгроме немецкой армии, потому и присмирел, не огрызнется на насмешку.
— Што новенького там, в Липовке?
— Да все то ж.
— Ой ли? А люди поговаривают, под Сталинградом заваруха крепкая. Побили немца али как?
— Война — она война, всяк оборачивается.
— Полторы мильены — это не «всяк». Это, брат, крышка!
— Брешуть!
— Не скажи, не скажи. Голая правда — полторы мильены, копейка в копейку.
— Правда, Антип, не баба,—хохотнул Гаврилка и сощурился,— голой не бываить. Истинный бог.
Прошла Наталья Левакова с двумя порожними ведрами по воду. За последнее время помолодела баба, поворотливей стала, словоохотливей, вечно спешит куда-то, озабоченная и счастливая своими заботами, только прячет старательно под платком раннюю седину. Прошла, гремя ведрами, и с поклоном пропела:
— Здравствуйте вам!
Мужики поздоровались и уступили ей стежку. — Што постоялец твой? — спросил Гаврилка.
— Хворый, Гаврило Кондратьевич. Изморился человек. И-и-и, таки уже хворы!
— Зайти все собираюсь...
— Милости просим, Гаврило Кондратьевич. Милости просим.— И Наталья направилась к колодцу.
Антип Никанорович потоптался на месте и перевел разговор на старое:
— Баба не баба, Гаврило, а, видать по всему, вскорости кончится жирный стол.— Потом добавил: — И объедки со стола. Кхе, кхе!
Щеки Гаврилкины побагровели, заметались круглые глазки. Одной затяжкой он досмалил папироску, плюнул в снег желтой слюной и просипел:
— Кому объедки, а кому вершки! Я своих объедков не жалею.
— Это в каких смыслах? —Антип Никанорович насторожился.
— В самых што ни есть прямых. Ты ить моими объедками всю-то жизнь пользовался, а спасибо не скажешь.
— Што? — Антип Никанорович вытаращился на Гаврилку, не понимая, о чем речь.
— То самое... Хе-хе! Акулину ить не девкой подобрал,— промусолил Гаврилка с издевкой, делая упор на слове «подобрал».
— Брешешь!—только и смог выдавить из себя Антип Никанорович.
— А што мне брехать? Справься у Макара али же у деда Евдокима. Так-то! — Гаврилка скривил голову и ухмыльнулся, мол, сам напросился —получай, и задом начал отступать.—Я незлобливый, хе-хе, мне што... Бери —не жалко.
Гаврилка уходил по стежке, придерживая от ветра полы тулупчика, а Антип Никанорович глядел ему вслед и не мог сдвинуться с места. Злости к Гаврилке он не чувствовал— пустота, боль в груди да онемение рук и ног.
Ничего не видя, не слыша, он добрался до дома и тяжело свалился на лежанку.
Полежав немного, не шевелясь, ни о чем не думая, он почувствовал холод, ползущий от ступней ног кверху, по всему телу, с неприятным покалыванием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177