Но это его не успокаивало. С детьми беда — виноват учитель, в любом случае, даже если совесть его чиста. Таков удел учителя, такова его профессия.
Назавтра он начал готовиться к переезду в деревню. Помогал Просе укладывать вещи, но руки его не слушались, думка о детях буравила больную голову, спутывала ноги, как вожжами. Медлил, чего-то ждал, на что-то надеялся, хотя надежда была невелика. Ждал он Полину и двоих метелицких баб, ушедших в Липовку. Может, троих ме-телицких хлопят удастся вызволить? Знал он, что разгульная Полина путалась с комендантом, презирал за это свояченицу, а теперь именно на нее и надеялся. Пока не выяснилась судьба детей, не мог он трогаться с места. Какая-то сила приковала его к детдому, заставляла ждать, ждать. Поутру Прося сбегала в Метелицу и вернулась ни с чем — Полина не приходила.
Так промаялся Тимофей до обеда, пока не увидел с детдомовского крыльца вчерашний фургон на липовском шляху. Радость, смешанная с болью и страхом, охватила его. Тимофей кинулся к воротам. Неужто и вправду забирали детей на медосмотр? Как же понять тогда разговор Штубе с переводчиком? Тимофей достаточно знает немецкий, не мог ошибиться. Может быть, едут за новыми детьми? Тогда они получат шиш. А если за ним? Опять не то —прикатили бы на мотоцикле.
Машина развернулась у детдома и задом въехала в раскрытые ворота, подминая колесами разбросанную по двору солому. Тимофей заглянул внутрь кузова и обомлел, хватаясь за борт, чтобы не осунуться на землю. Дети пластом лежали в машине и не шевелились.
Здоровый солдат оттолкнул Тимофея и начал открывать задний борт. «Что они с ними сделали? Что?» —панически думал Тимофей, теряясь в догадках и холодея от какого-то непонятного предчувствия, тяготевшего над ним вот уже целые
сутки. Трое солдат перенесли детей в спальню, захлопнули борт машины и укатили. Их было девять мальчиков возрастом от шести до десяти лет, с мертвенно-синими заостренными лицами, торчащими на подушках, и усталыми, взрослыми глазами. Они молчали и не двигались, протянув вдоль худеньких тел безжизненные руки, тупо уставясь в потолок, и, казалось, ни о чем не думали. Губы их были полуоткрыты, они дышали через рот, но дыхания не было заметно. Лежали тихо, как в гробах.
Ветки яблони за окном терлись зелеными листьями о стекло, и слышался мягкий шорох. Через раскрытую форточку доносился веселый птичий щебет да мерное гудение шмелей.
Анютка стояла у кровати своего брата Максимки, глядела на него во все глаза и почему-то не плакала. Прося замерла в дверях, бледная, с перекошенным лицом, подперев по-бабьи подбородок.
Тимофей сидел в углу на табуретке, бессмысленно уставясь на детей. За эту ночь он много передумал, предполагал самое страшное, но до такого додуматься не мог.
У всех девяти мальчиков выкачали кровь.
Трое из них были метелицкие: Максимка, Петя Вилюев и Стасик, внук деда Евдокима, остальные—сироты. Семилетних братьев-близнецов Юру и Женю Лозинских и Валеру Юркевича бабы привели из Зябровки, Сашу Поливанова, Вову Кондратюка и Леню Морозова привезли немцы из Гомеля; родители их или погибли при бомбежке, или находились на фронте.
Не прошло и получаса, как метелицкие бабы и мужики заполнили детдом. Они толпились на веранде, в дверях, проходили в спальную комнату поглядеть на детей и шептались, как на похоронах, охали, вытирали уголками косынок мокрые глаза. На веранде гудели погромче.
— Хуже турок. Изуверы! —доносился скрипучий голос деда Евдокима.
Ему что-то отвечали, о чем-то спрашивали, но этот разговор едва касался сознания Тимофея. Он сидел на прежнем месте, отрешенный от всего.
Позже всех прибежала Полина с бабами из Липовки. Со слезами и проклятиями на весь белый свет они взяли своих детей и понесли в деревню.
Только тогда Тимофей пришел в себя.
— Ну, вот что, бабы,— сказал он,— я останусь с ними, пока встанут на ноги, а потом вы заберете к себе. Подумайте, кому сподручней. А если со мной что случится, тогда уж сами...
Поставить на ноги шестерых детей Тимофею не пришлось: через день в детдом ввалились полицаи и увезли его п Липовку.
Комендатура находилась в бывшем сельсовете, единственном кирпичном доме в деревне, не считая церкви. У крыльца стоял комендантский «оппель» и несколько мотоциклов. На столбе, рядом с домом, висел громкоговоритель, нзрыгая на деревню бодрый немецкий марш. Двое мужиков топтались у крыльца и поглядывали на часового, видать, ждали, когда их позовут.
Тимофей взобрался по крутым ступенькам крыльца, проковылял в прихожую и остался там с полицаем. Солдат пошел докладывать.
«Кажется, я свое оттоптал»,—подумал Тимофей тоскливо и впервые в жизни пожалел, что не курит: хотелось чем-нибудь отвлечься и ни о чем не думать. Уезжая, он успокаивал Просю, мол, ничего, все обойдется, но мысленно простился с женой, дочерью, с Метелицей, где родился и вырос. Что Штубе порешит, то и будет. Выручить Тимофея никто не сможет. Маковский петляет с отрядом по лесу, ускользая от карателей, Люба не появлялась вот уже третью неделю.
Через минуту его позвали в кабинет коменданта. Клаус Штубе сидел за письменным столом и курил сигару, у окна стоял тощий лейтенант с такой же сигарой в зубах, в сторонке приютился переводчик. Солдат оставил Тимофея перед столом и вышел.
— Ну, учитель, я думал, вы...—Штубе запнулся, вспоминая нужное слово,— умный...
Тимофей молчал. Штубе сладко затянулся, откидываясь на спинку стула, отложил сигару и заговорил по-немецки. Переводчик тут же перевел:
— Отвечайте, умный вы или нет?
Тимофей помедлил немного и вдруг неожиданно для себя спокойно ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177