Голова гудела как чугунная. Хотел заговорить, но резкая боль ломанула челюсти, и глаза сами собой сомкнулись.
— Лежи, Тима. Лежи,— заторопилась Прося.— Охолонь чуток.
Переждав головокружение, Тимофей открыл глаза и прошептал сквозь зубы:
— Что — дети?
— Разбеглись, Тима. Разбеглись. Артемка с Анюткой в шкапу просидели, а Максимки нету. Может, утек? Он шустрый.
— Все разбежались?
— Ой, Тимофей, не все. Которых поймали — увезли.
— Много?
— С десяток, не боле. Да ты не сомневайся, привезут. Оглядят и привезут, ироды проклятые! И надо было тебе...
Тимофей дернул головой и застонал от боли. Минут пять пролежал молча, собираясь с силами, потом с помощью Проси приподнялся и сел. Прося туго стянула ему голову мокрым полотенцем, и боль помалу начала отступать.
Все так же посвистывал ветер над садом, только во дворе стояла непривычная тишина. Ворота были распахнуты настежь, ветхий забор со стороны болота провис, готовый вот-вот рухнуть, кругом по земле разбросана солома, да четкие следы кованых сапог изрыли двор. Пусто вокруг. И жутко.
— Надо в деревню...— заговорил Тимофей, стараясь не разжимать зубов,— сказать, чтобы детей забрали... Всех.
— Знают в деревне. Я еще сбегаю. Давай-ка на крыльцо переберемся, в пыли сидишь,— хлопотала Прося.— А чего — всех?
— Кончился детдом,— простонал Тимофей, перебираясь на крыльцо.
— Ты что такое говоришь? Куда ж они их, а? Возвер-нут ведь...— неуверенно сказала Прося.
— Не знаю куда. Только не на медосмотр. Чуял же, нутром чуял недоброе!
— Да что, что, Тимофей?
— Не знаю. Боюсь —в Германию... Не знаю, Прося! Вскоре в детдоме собрались метелицкие бабы. Никто не знал, кого из детей увезли. Тимофей наказал бабам разобрать детей по дворам.
— Аб чем гомонка? Заберем, заберем!
— Да рази ж отдадим детей энтим душегубам!
— А вы куда глядели, Антипович?
— Куды ему одному супротив немца?
— Бачь, измочалили человека...
— Ой, лихо-лихочко!
— Бяда...
Бабы посудачили и кинулись к болоту. Перепуганные дети не выходили на бабий зов. Отыскать же их в камышах, вставших сплошной стеной версты на полторы вдоль болота, не было никакой возможности. Бабы пришли в детдом и стали ждать.
Дети вернулись под вечер, все разом. Первыми показались Витька-сирота и Палашкин восьмилетний Колька, грязные, исцарапанные до крови. Бабы тут же накинулись
на них:
— Где остальные?
— Туточки, за садом.
Колька шмыгнул в сад и лихо свистнул три раза. Детвора гурьбой повалила во двор. Бабы торопливо разбирали детей и уводили в деревню.
Полина, бледная, с растрепанными волосами, бегала по двору, искала Максимку и не могла найти.
— Прося, где ж он? Господи!
— Ой, сестра, не ведаю,— отвечала Прося.— Во дворе бегал. Хватали без разбору и кидали в машину.
— А Артемка еще в обед прибег...
— В шкапу они с Анюткой ховались.
— Как же ж так, Тимофей? Что ж то будет? Тимофей стоял посередине двора, силился что-то сообразить и не мог. В голове все путалось и гудело.
— Да что ты к нему, Полина! Оглушили сразу, чтоб им!..
— Побегу в Липовку,— спохватилась Полина.— Успею...
— На ночь глядя? —напугалась Прося.—Ой, девка, сгинешь где на шляху!
Не нашли еще двоих детей, и матери их во главе с Полиной заторопились в Липовку.
Поздним вечером, когда все утихло, прибежал Гаврилка. Он сновал по флигелю, скрипя половицами, потряхивая пузом, и приговаривал:
— Што ж вы, Антипович! Да рази так можно? Теперича и мне несдобровать. Накликали беду, Антипович. Я бьюсь, бьюсь, стараюсь, кабы все по-людски, а вы вот... Да люди ж они! Возвернут хлопят.
— Сомневаюсь, Таврило Кондратьевич. Очень сомневаюсь! Идите вы завтра в Липовку да хоть наших, метелиц-ких, вызволите. От живых матерей ведь оторвали. И Поли-нин сын там... Этих они отдадут.
— Да вы што? — напугался Гаврилка.— Свою голову понесу? Не, Антипович, не пойдет так. Вы кашу заварили, а мне расхлебывай? Собирайте лучше детишков обратно, да штоб по-людски... Может, и простят.
Тимофей лежал на кровати с перевязанной головой, видел перепуганные, заплывшие жиром Гаврилкины глаза и знал, что староста пальцем не шевельнет для спасения детей. Заставить его Тимофей не может, упрашивать бесполезно. Гаврилка теперь не сунется в комендатуру, пока не позовут.
— С детдомом решено, Таврило Кондратьевич,— сказал он.— Бабы детей не дадут, так что я тут бессилен. Завтра перейду домой. Надиректорствовался, сыт по горло. А продукты, которые остались, надо разделить по дворам.
— Не, Антипович, негоже. Без дозволения властей?
— Да кем я стану командовать? Разбежались дети, нету их!
— Не знаю, не знаю. Я тут умываю руки. Без дозволения... Ох, заварили вы кашу! Ну, дык я пошел.— Гаврилка засеменил к выходу, но остановился в дверях и добавил: — Если што, Антипович, я не дозволял покидать детдом. По-людски надоть, по-людски.
— Не бойтесь, вас не впутаю,— пообещал Тимофей и откинулся на подушку.
До зари не шел к нему сон. Тимофей с первых же слов Штубе понял, что ни о каком медосмотре не может быть и речи. Что-то страшное предчувствовал он, но что — понять не мог. Зачем понадобились им дети? Для чего? Не иначе — увезут в Германию, больше некуда и незачем. В этом он убеждался все тверже и все отчетливей ощущал свою вину перед детьми. Но какую? Да, его беспокоило
пристальное внимание коменданта к детдому, да, он что-то подозревал. И только. Смешно, глупо было бы, опираясь на предчувствие, на зыбкое подозрение, что-то предпринять. Да и что он мог предпринять? Отказаться от работы— объявят партизаном, расстреляют и найдут другого директора. Рассудить строго — нет за Тимофеем никакой вины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177