— Отстань, долго объяснять. Максим узнал батьку, но сидел неподвижно, молча ус-тавясь в одну точку. Раскрытая книга так и лежала на, коленях, будто он читает ее, но Артем видел: глядит мимо; и ему стало жалко товарища, Максим стыдился своего ро-
дителя, никогда не говорил о нем. Однако это все же батька, родной отец, и он не мог не радоваться его возвращению. Было видно, что он растерян, сильно взволнован и оттого не знает, как поступить.
— Подойди, чего ты!
Максим покачал головой и сгорбился.
— Батька же. Вот чудак.
— Нет... потом. Не знаю...
— Хочешь, я подойду?
Тот снова затряс головой, покривился и закашлялся, избавляясь от хрипоты.
— Все равно в Метелице встретитесь. Он же к тебе и едет.
— Да, наверное. Только не сейчас, не здесь... не при этих. Потом, с теткой Просей...
— Гляди, дело твое.
На станции оживились, начали подниматься с мест, подтягиваться к платформе. Со стороны гомельского моста показался поезд. Поднялся и Захар с компанией, стал прощаться со своими собутыльниками, видно, они уезжали в московском направлении.
У поезда вышла заминка. Артем хотел сесть в один вагон с Захаром, но Максим уперся, потянул в соседний, не желая ехать вместе с батькой. Казалось, он боится встречи с ним.
Так и простояли в тамбуре молча до Сосновки.
Мать была дома — сидела за зингеровской, еще дореволюционного образца, машинкой и шила белые занаЕески на окна. Услышав дверной хлопок, приостановила работу и повернулась к Артему.
— Это ты. Чего поездом?
— Шесть уроков, да вопросы на экзамен переписывали. Ты одна?
— Одна. Он, видно, приедет на машине.
Отчим иногда заявлялся на своем новеньком ЗИСе, оставляя его до утра, и когда был в хорошем расположении духа, разрешал Артему гонять по всей окрестности на зависть сосновским хлопцам. Благо никакой инспекцией тут и не пахло. Уже второй год он водил машину как заправский шофер и немало этим гордился.
— Умывайся, я сейчас закончу,— сказала мать и застрочила дальше.
Артем повесил на спинку стула сумку и сам присел на него. Надо было сообщить о возвращении Захара. Теперь, судя по всему, должны отпустить и дядьку Тимофея.
Она сидела боком, согнувшись над шитьем, и одной ногой нажимала на широкую узорно-решетчатую педаль машинки. Вращалось маховое, размером с велосипедное, колесо, небольшой хвостик дратвы в месте соединения приводного ремня носился по вытянутой окружности от колеса к головке и обратно, мельтешила едва уловимая глазом иголка, отстукивая частую дробь: так-так-так, и материны руки, успевшие покрыться розовым загаром до плеч, неторопливо передвигались по ходу выползающей из-под иглы занавески. Вечернее солнце точно стекало по наклонной размеренным потоком прямо в окно, мягко обливало искристым светом материны руки, лицо, высвечивая всю ее, до крохотной морщинки. Все было таким знакомым, привычным, убаюкивающим.
Только недавно Артем стал замечать, что мать у него красивая женщина. В Сосновке и сравнить не с кем. Раньше было одно определение: хорошая. Это означало: не бьет, без дела не ругает, лучший кусок со стола отдает ему, в общем, хорошая есть хорошая, тут словами не объяснишь. Теперь же виделись не только доброта ее, но и женская красота. Вот только красота матери начала увядать: появилась излишняя полнота в теле, волосы утратили смолистую черноту, как-то побледнели, узелок на затылке намного уменьшился, потерял свою обычную упругость, заметные морщины окольцевали шею, рассекли натрое высокий лоб, разбежались, будто усы, от ноздрей по сторонам, округляя щеки, опутали мелкой сеточкой руки, глаза все реже поблескивали веселыми искорками.
Тридцать восемь — годы небольшие, но Артем хорошо понимал, какое время выпало на ее молодость. А тут еще отчим, способный за пару месяцев вытрясти душу из человека. Сейчас, конечно, он опасается орать во всю свою луженую глотку, устраивать дебоши, зная, что мать его снова погонит (научен), и Артем не станет ходить по одной половице, боясь вызвать его недовольство.
Артем не понимал одного: если отчим не любил мать, то почему не искал себе другую, вернулся с севера именно к ней, упрашивал, унижался; а если любил, то как мог доводить ее до слез, держать в постоянном страхе? Что это
за любовь такая уродливая? Правда, надо отдать должное, никто, кроме него, не смел обидеть мать даже словом. Тут Рыков мог и с топором кинуться. Но почему сам обижал? Походя, без всякого-якова.
Непонятно. Не укладывается в голове.
— Что ты сидишь? — спросила мать, остановив машинку.— Ты чего не умываешься?
— Сейчас,— встрепенулся Артем.— Знаешь, мам, дядька Захар вернулся.
— Захар... Когда?
— Сегодня в Ново-Белице на станции видел. Он садился на вечерний, в Метелицу поехал.
— И Максим видел?
— Да. Только он не подошел к нему. Вроде боится или не хочет. Я не стал с вопросами цепляться, потом, думаю, сам скажет.
— Правильно, сынок.— Мать отложила шитье, встала из-за машинки и взволнованно прошлась по комнате, крепко сцепив пальцы.— Трудно ему будет, отвык, поди. Сколько он его там видел: до войны — дитем еще, с июля сорок пятого — год какой, да и того не будет. Так что и отвыкать-то не от кого. Чужой он ему, Захар-то.
— Может, не уйдет от тетки Проси.
— Не знаю, сложно это. Сложно... Значит, и Тимофея должны отпустить.— Она постояла в задумчивости и, вздохнув, сказала убежденно:—Должны! В воскресенье поедем в Метелицу, а то совсем забыли. Ты поедешь?
— А как же! Попроси отчима, чтоб машину до понедельника оставил.
— Ладно, умывайся. Голодный небось.
И она отправилась в кухню собрать на стол. Последнюю неделю Прося только и думала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177