.. я писала тебе. Пьянчуга он, видать, не будет у них жизни. Ну, так посылать Максима?
— Пошли,— кивнул Тимофей и уточнил: — К Якову и Елене Павловне, больше ни к кому не надо. Не хочу шума.
Он видел, что жена обеспокоена будущим отношением сельчан к нему, вернувшемуся из заключения, но умалчивала, боясь огорчить своими сомнениями, и был благодарен за ее тактичность. Сам он старался не думать об этом, однако такие мысли не однажды приходили к нему, будоража воображение неприятными картинами. Все-таки он отбывал наказание, злых языков тут не избежать. В добром отношении Якова Илина Тимофей не сомневался, а вот другие...
Прося отослала Максима и принялась хлопотать у печи, обсказывая все метелицкие перемены, которых накопилось превеликое множество: одни умерли, другие переехали на новое место, третьи повырастали и поженились,— а Тимофей, заметив в зеркале отросшую за дорогу рыжую щетину (от ежедневного бритья он давно отвык), правил на оселке отцовскую бритву, с тихим удовольствием поглядывая на жену. Все такая же несуетливая, степенная, но проворная в работе, она, казалось, нисколько не постарела, разве что слегка ссутулилась, округлилась и обвисла в теле, да узелок волос на затылке уменьшился до кулака. Ее чуть напевный говор, полная фигура, плавные, точно рассчитанные движения создавали атмосферу домовитости, уюта, укрепляли чувство уверенности в себе и незыблемости заведенного от века размеренного уклада жизни. Он понимал, что незыблемость эта кажущаяся, ненадежная, в любую минуту по воле случая или по неразумности людской все может рухнуть, перевернуться кверху дном, как уже случалось, но хотелось верить в лучшее, продлить состояние душевной уравновешенности и покоя. Брился он долго, наслаждаясь приятным скольжением хорошо наведенной бритвы и радуясь от одной только мысли, что никуда не .надо торопиться, что теперь он сам себе хозяин. Сейчас бы еще в баньку сходить, похлестать себя березовым веником, понежиться, поразмякнуть на полке. Кажется, большего удовольствия и не придумаешь.
— Банька наша не захирела? — спросил Тимофей.
— В полной исправности. Я вот управлюсь тут и истоплю.— Прося сверкнула глазами, весело заулыбалась.— Потру тебе спинку, попарю. Давно мылся?
— Да сегодня вряд ли удастся — засидимся дотемна.
— А хоть бы и до ночи. В бане теперь электричество, Максим провел, так что можно в любое время.
— Сам и провел?
— Ага, сам все. Таки смышленый хлопец! Истоплю баньку, у меня там все заготовлено — и дрова, и водица.
Тимофей поднял голову, любуясь свисающим с потолка стеклянным кругляшом, и почувствовал непреодолимое желание включить свет — какой он в старой отцовской хате, прокопченной за долгие годы гарью керосиновой лампы? Прося будто прочитала его мысли — щелкнула выключателем.
— Каково, а? — спросила горделиво.— И на керосин не надо тратиться.
— Не дождался батя,— погрустнел Тимофей.— А как он радовался первым столбам перед войной! Помнишь белые столбы вдоль улицы? Свеженькие, пахнущие сосной...
— Помню, кто ж не помнит.
— К зиме сорокового собирались провести.
— Много чего собирались.
— Да, много... Как он умер? — спросил неожиданно для Проси и для себя самого.
— В ночь, я спала уже. Ксюша расскажет... Ты побрился, давай солью,— перевела она разговор на другое, не желая его омрачать воспоминаниями.— Ага, вон и Максим идет...
Тимофей ополоснулся над треногой и переоделся в выходное, с удовольствием отметив, что костюм и рубашка тщательно отутюжены. Значит, ждала Прося, готовилась к встрече, верила в его освобождение, хотя он не писал ей и сам не был уверен, что раньше срока вырвется на волю, потому что амнистия касалась в первую очередь и в основном уголовников. В ожидании гостей посидел еще немного у стола, поглядывая то на снующую по трехстену жену, то в окно, на отцветающий сад, и, ощущая безудержную потребность двигаться, вышел во двор. Пес тут же оскалился, натянул цепь, залился гулким лаем.
— Дружок, на место! — прикрикнул Максим и посоветовал: — Вы дайте ему чего-нибудь, он умный, быстро привыкнет.
— Верно, а то и по двору не пройдешь.
— Я принесу.
Он принес миску пахучих мослов, и они вместе принялись задабривать собаку. Дружок присмирел, взял у Тимофея, но близко к себе не подпускал: разгрызая кость, настороженно косил темным глазом и предостерегающе
рычал при каждой попытке приблизиться, дескать, знай дистанцию, ты для меня чужой.
— Дружок, это свой! Свой это,— уговаривал пса Максим, но безуспешно.
— Ладно, привыкнет, не так сразу,— оставил Тимофей свою затею с приручением собаки.— У тебя что завтра? Погляжу — не готовишься.
— Сочинение. Пять тем подготовил, думаю, какая-нибудь да будет.
— Как сказать.
— В крайнем случае буду писать на свободную тему.
— А сможешь?
— У меня получается.
— А у Артемки как? Вы же в одном классе.
Тимофей хотел поговорить с ним насчет Просиных опасений, успокоить хлопца и не знал, как подступиться к этой щекотливой теме. Видно было, что и Максим ждет такого разговора. Ждет и боится, старательно пряча настороженный взгляд, не в состоянии избавиться от скованности.
— Артем способный, все на лету схватывает, да только...—замялся Максим и умолк.
— Ну-ну, договаривай.
— Компания сосновских хлопцев нехорошая. Прогуливают... и он с ними.
— Вы что же, не дружите?
— Дружим, а как же! Я не про то. Артем талантливый— рисует, как настоящий художник, а всерьез этим не занимается.
— Вот оно как. Не знал, не знал...— Тимофей помолчал с минуту и спросил: — А как все остальные мальчики, ну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177