— Она подцепила ухватом чугунок и выставила на припечек.— Бульба поспела, готовьтесь вечерять.
Солдаты оживились, заговорили, зашаркали сапогами по широким половицам. Старшина оказался хлопотливым, разговорчивым. Он уже называл Антипа Никаноровича по-простецки Никаиорычем, Ксюшу и Просю молодайками, подошедшего Тимофея уважительно по батюшке, все время излишне суетился и воркотал баском, «окая» на каждом слове. Настоял, чтобы все семейство Антипа Никаноровича вечеряло с ними. Для этого в горнице составили два стола, запалили лампу-восьмилинейку, всю войну простоявшую без дела в сенцах. Старшина нравился Антипу Ни-каноровичу своей простотой, веселостью, мужицкими ухватками, своим округлым лицом, широкими загрубелыми руками, которые плуг, видать, умеют держать крепко. «Ишь ты его1 Ишь ты!» — повторял про себя Антип Никанорович, поглядывая на старшину, на солдат, и радовался невесть чему. А может, просто радовался этим улыбкам солдатским? Не тот стал солдат, что в сорок первом.
Совсем не тот.
Вспомнил приход Савелия позапрошлой осенью, голодного, обессиленного, бегущего от немецкой пули солдата. Тогда его откармливали, отпаивали, ставили на ноги.
Переменилось все. Теперь солдаты угощают Антипа Никаноровича, его детей и внуков. И как угощают! Давно в этой хате не видели столько еды: консервы, свиная тушенка, колбасы, шоколад.
От чугунка с бульбой поднимался парок и вызывал аппетит. Солдаты ели рассыпчатую белорусскую бульбу, переговаривались и похваливали хозяйку.
— Ва-а, хорошо! — повторял после каждой картофелины молодой чернявый кавказец, смешно вывертывая руку пальцами кверху. Он прицокивал, вздергивал густые брови и улыбался, вытягивая и без того тонкие усики.
— Белорусская картошка, Важия, лучшая картошка,— поддакивал старшина с видом знатока.— Она песок любит.
— Ва-а, старшина, правду говоришь.
На дворе поднялся ветер, затарабанил дождь по ставням, а в хате было тепло и уютно. Восьмилинейка, подвешенная к потолку, мягким светом заполняла горницу.
— Вот школу надо открывать, а негде,— говорил Тимофей.— Сгорела. Давеча толковал с председателем, обещает освободить детдом. Сейчас там люди живут, еще не успели землянок вырыть...
— Послушай, зачем так много нехороший люди, отец? Грудь матери хороший кормит, а вырастают нехороший. Не надо так! Кончим войну — дурной люди не будет. Будет— хороший. Дурной надо убивать! Война виновата!
— Разведутся новые — война, не война,— отозвался молчавший до сих пор рыжий солдат и сладко зевнул.— Оно бы пора и на боковую, а?
— Нет! Зачем так говоришь!—разгорячился кавказец.— Уф, нехорошо говоришь! Скажи, отец, скажи ему!
Антип Никанорович улыбнулся кавказцу. Что сказать? Добрый ты хлопец, чистый, думка в тебе добрая, да что поделаешь, когда не все такие. Этот рыжий, видать, штучка занозистая, а сказать ему нечего. Война, конечно, многому виной, да не всему. Сволочей и без войны вдоволь. А ведь правду сказал этот рыжий: «Разведутся новые». Сами люди и виноваты. А в чем? Никто не учит черным делам — сами постигают. А ежели так, значит, есть у кого учиться. То-то и оно.
Вместо ответа Антип Никанорович спросил:
— Ты из каких же народов будешь?
— Я хевсур, отец. Хевсур.
Антип Никанорович прищурился, подумал, повел плечами и вздохнул;
— Не слыхал...
— Из Грузии он,— пояснил рыжий.— Грузин.
— Да, грузин. Но я — хевсур!
— Хевсур, грузин — какая разница... — протянул рыжий равнодушно.
— Зачем так говоришь! — Кавказец опять вскочил.— Нехорошо говоришь. Мой мать хевсур, отец хевсур, отец отца хевсур! Мой имя Важия, таких в долине нету — в горах только! Зачем обижаешь?
— Тю ты! Кто тебя обижает? Из Грузии, так чего там разбираться — грузин.
Кавказец шумно засопел, зашевелил носом, и старшина решил вмешаться:
— Рыбин, сходи-ка машину догляди. Оставил небось открытой.
— Да чего с ней станет...
— Ну! — повысил голос старшина, и рыжий нехотя поплелся из горницы,—Уймись, Важия, он пошутил. Дразнит — плюнь.
— Уф, дурной человек!
— Шутит он, шутит,— повторил старшина, похлопывая Важию по плечу.
Горячность кавказца передалась Антипу Никанорови-чу, он оживился, отодвинул от себя пустую миску и, вцепившись пальцами в край стола, заговорил:
— Этим не шуткуют! Негоже отрываться от корня своего— сгинет человек. Это как же ж?.. Человек ить не собака приблудная, должои знать родство свое. Я вот белорусом был, белорусом и останусь. Где хошь останусь — в Грузии там али же еще дальше. Ты вот,— повернулся он к старшине,— русским будешь?
— Помор я, северяк.
— Бачь, не просто русский, а — помор, северяк, знаешь корень свой. А без корня все чахнут. Пересади-ка старую яблоню — ни в жизнь не. примется на другой земле. Энто ж одному чертополоху везде мило. Так на то он и чертополох — приживала!
Пришел рыжий, с ним еще пятеро солдат, мокрые, озябшие. Получили согласие Антипа Никаноровича на ночевку и потянулись к печке.
Начали готовиться ко сну. Сдвинули столы в угол, улеглись вповалку на полу. Антип Никанорович вкрутил фитиль восьмилинейки, задул огонь и подался на свою лежанку. Тимофей умостился на печке. Пришедшие пятеро притулились кто где в трехстене. Поворочались, повздыхали и притихли.
Не успел Антип Никанорович сомкнуть веки, в дверь постучали, скрипнули дверные петли. В углу, у порога, кто-то заворочался, проворчал хрипло:
— Черт!.. Занято!
— Трое нас, пустите, братцы,—послышался продрогший голос.
— Не знаю, не я тут хозяин...
Засветил фонарик, и вошедшие начали отыскивать себе уголок. После недолгой возни наступила тишина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177