Сангали мялся, увиливал от прямого ответа, но наконец согласился дать вола за четыре больших ложки масла, сбитого на маслобойке, за каждый день его работы. Между тем Сангали знал, что самому Восэ с одной закладки чужих семян в маслобойку доставалось от заказчиков самое большее две-три ложки в день, а чаще и того меньше.
Возмущенный домогательствами родственника, Восэ встал и молча вышел из дома,— ушел, не простившись даже со своею сестрой Фатимой, находившейся на женской половине дома. Едва мужчины завели деловой разговор, она потихоньку ушла на улицу, где нашла побитого понапрасну сироту и привела его на женскую половину, угостила грецкими орехами, миндалем и со всей добротою сердобольной женщины утешила, приласкала. Потом, тайком от мужа, тихонечко проводила мальчонку на задний двор. Заглянув на наружный двор и увидев, что муж сидит один, спросила:
- Куда делся мой брат?
Ушел.
— Ушел? Почему? — в беспокойстве спросила женщина.— Ты, наверное, чем-нибудь обидел его?
— Он хотел задарма впрячь нашего вола в свою маслобойку. А я сказал — нет, с какой стати давать тебе вола даром?! Вот обиду изобразил!
Фатима растерялась:
— Как же так? Обидеть человека, из дому отпустить обиженного, да ведь он, ко всему, мой брат! Ты что, Сангали, не на нашей земле родился? Я и угощение приготовила!.. Дай бог, чтобы твой вол пережил тебя! Что случилось бы, если б ты дал его? Два года мы ели масло моего брата, а теперь, когда из-за жестокости амлякдара он остался без быка и пришел к тебе с маленькой просьбой, ты.., Э, мой брат из такой дали пешком пришел, а я, чернокосая, не дала ему даже чашки травяного чая! Увы мне!
Фатима выбежала из дома на улицу, но сердце подсказало ей, что вряд ли, догнав Восэ, ей удастся вернуть его в дом,— слишком хорошо знала она гордость своего самолюбивого брата... Поспешила обратно в дом, свернула вчетверо две тонких хлебных лепешки, сунула их в широкий, длинный рукав своего платья и опрометью кинулась догонять Восэ... Она догнала его уже под холмом.
— Брат! Брат! Остановись же! Да притянет к себе земля этого твоего зятя-обидчика... Рассердился ты, ушел не попрощавшись; что случилось, не знаю, но не держи обиды! Пойдем в дом, я приготовила тебе еду, поешь, отдохнешь, пойдешь!..
— Ногой своей никогда больше не коснусь твоего порога! — остановившись, произнес Восэ.
— Не говори так, брат! Если зять твой плохой чело-» век, то чем же я виновата?
— Твоего греха нет, Фатима. Но сердце мое остыло к твоему мужу, не вытерпит этого проклятого. Захочешь меня повидать, всегда приходи к нам сама.
Восэ решительно двинулся дальше.
— Постой же, брат! — в отчаянии выкликнула Фатима.— Я хлеб принесла, голодный ведь!
Восэ не захотел обидеть сестру. Остановился, взял из ее рук две лепешки. Фатима припала к плечу брата:
— Ты не обижайся, брат. Скажи моей племяннице Гулизор, что люблю ее. Поцелуй за меня милых мальчиков — Хасана, Даулята... Я пойду, мне надо кормить в доме твоего обидчика, кормить детей... Не держи в душе зла, мой брат!
Фатима вернулась по той дороге, по которой пришла. А Восэ спускался по тропинке, удаляясь от селения Камоли. У первого на пути родника, что выбивался из-под скалы, присел на камень, напился воды, намочив лепешку, медленно съел ее, другую, завернув в поясной платок, заложил на поясницу и завязал спереди концы платка узелком, затем неторопливо пошел дальше. Вскоре он дошел до того горного склона, который жители Камоли засевали пшеницей. Здесь, под густой кроной одинокого огромного карагача, ютилась осевшая в землю, полуразмытая дождями и тающими снегами глинобитная мазанка: в непогоду убежище пахарей, жнецов, пастухов. Из дыр в крыше и в стенах этой глиняной развалюхи тянулся сизый дымок. Пастухи ли сейчас там жарят полуспелые зерна пшеницы? Или зашел сюда с добычей какой-нибудь охотник? Восэ подошел тихонько к ветхой полуоткрытой двери, заглянул внутрь: какой-то полуголый мужчина сидел у сложенного из камней очага и, окутанный дымом, что-то поджаривал.
— Ризо! Да это ты?
Одежда Ризо была в клочьях, ноги — в пыли и золе, руки черны. Парёнь как будто обрадовался:
— Входи, брат Восэ, поешь жареной пшеницы.
— Что? Опять чью-то пшеницу украл? — засмеялся Восэ.—Хозяин узнает —убьет тебя!.. Ведь как раз у этого карагача посев Сангали! А не убьет, так уж изобьет до полусмерти.
— Я не боюсь побоев,—усмехнулся Ризо.
— Все же и впрямь нехорошо воровать чужую пшеницу.
— Воровства нет, Восэ! Весной я сам на паре волов Сангали вспахал эту его землю. В его пшенице есть и моя доля.
Восэ уселся на солому, вытянул ноги.
— Если хочешь, чтоб было вкуснее, зарывай колосья в горячую золу!
— А мне больше нравятся испеченные над огнем.
Ты голоден?
— От двух шариков сыра разве сыт будешь?
— Если так, то ты не насытишься и этой горстью незрелых колосьев, хоть их пеки, хоть жарь!.. Но если ты съешь их с половиной пусть даже тонкой лепешки...— Восэ разостлал на соломе поясной платок, разломал на куски и разложил на платке сбереженную им лепешку.— Бери, дружок, ешь!..
И пока, в молчании, неторопливо, они ели сначала лепешку, потом жареную пшеницу, Восэ, размышляя о Ризо, поглядывал на красивое, загорелое лицо юноши, на его смелые черные глаза и тонкие черные брови. Весь облик статного, отлично сложенного юноши, его способность держать себя независимо располагали Восэ к нему. Восэ знал, что, родившись в селении Куль-Богион, Ризо в малолетстве потерял родителей, взят был в дом дяди — жадного и жестокого человека, который решил превратить сироту в своего батрака, но просчитался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146