Вот ты спрятался здесь в каком-то гроте, смотри — весь мокрый, а говоришь — «друзей спасу».
— Не смейтесь, досточтимый, в этой сырости за водопадом я долго не пробуду.
— Я удивляюсь, а не смеюсь. Удивляюсь твоей отваге.
— Мангыт хочет, чтобы мы были бессильными, покорными, безропотными. А я таким быть не хочу.
— Как-то один поэт по неосторожности и неразумию попал в беду, потом, раскаявшись, сказал: «Сам все знал, видел, да и попал в беду».
— Досточтимый, но ведь я ж не поэт.
— Не поэт, но умный мужчина, а пи один умный не даст понапрасну погубить свою жизнь.
— Допустим. А по-вашему, что я должен делать?
— Ты и сам ведь слыхал, правитель несколько раз объявлял: если ты сдашься, тебя простят.
Восэ поднял голову и взглянул в глаза собеседнику:
— А вы верите слову правителя?
— Правитель объявил это от имени кушбеги Гиссара и эмира.
— А вы верите слову кушбеги и эмира?
— Правду сказать, я в нерешительности — не знаю, верить или не верить.
— Хорошо, а зачем вы об этом заговорили?
— Хочу знать твое мнение.
— А разве вы его не знаете?
— Твое мнение... известно, конечно... Но, с другой стороны, эти мангыты хоть и деспоты, но все же они эмиры, правители страны: неужели они пойдут на прямую ложь перед лицом всего народа? Не может быть... Рассуждая так, я...
— Вы советуете мне сдаться? — перебил его Восэ.
— Я... в нерешительности... Временами кто-то шепчет мне как будто: «Поверь! Падишахи не изменяют своему слову, и твой Восэ таким образом спасется...»
— «...даже чиновником станет, военачальником» — так шепчут вам? — насмешливо продолжил его речь Восэ.
Мулла Сафар опустил голову и замолчал.
— Вы, досточтимый,— продолжал Восэ,— по-видимому, знаете, каковы бывают эмиры, правители и все их чиновники, только по книге вашего учителя Махдума, а сами на себе не испытали их власть, а если и испытали, то что она такое, забыли. Вы не обижайтесь, досточтимый, но я вам скажу — вы знающий мулла, а простодушный, доверчивый. Ведь вы сами рассказывали — ваш духовный наставник Махдум в своей книге правильно сказал, что эмиры, визири, правители не только люди, они даже не прошли по улице человечности. Уж не будем говорить о честности и справедливости, они просто не знают, что такое данное ими же слово, стыд, честь. Вы, наверно, слыхали, как бай Мирзо Акрам стал правителем Бальдяуана? Человек сам своими руками поднес свою несовершеннолетнюю дочь в подарок развратному эмиру и стал поэтому обладателем высокой должности,— что можно от
пего ожидать? Какая вера его слову? А сам эмир и кушбеги гиссарский нисколько не отстают от него. Даже сами шейхи и святые угодники «ясновидящие». Я вам рассказывал о шейхе Сайде Асроре... Ей-богу, чем жить под гнетом этих властителей, куда лучше воевать с ними и умереть мучеником за правду!..
Чай давно остыл, собеседники не притронулись ни к хлебу, ни к орехам. Послышалось пение петухов.
Восэ поднялся уходить. Мулла Сафар молча, в грустном раздумье попрощался с ним.
Может быть, по старости, а может быть, по природе своей мулла Сафар был столь мягким человеком, что его глаза снова налились слезами.
Восэ возвратился в «сырость за водопадом» — в темное, мокрое и шумное от журчащей воды убежище.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прочитав утреннюю молитву, мулла Сафар выпил чашку молока, съел половину лепешки, которой его угостил гостеприимный Юсуф, и, подсаженный им на лошадь, сунув ноги в стремена, отправился своею дорогой.
Он ехал в Бальджуан.
Хотя доводы Восэ о ненадежности слова, данного правителем, показались мулле вескими, все же, пребывая в нерешительности, он по-прежнему терзался сомнениями. «Ведь правитель не один раз объявил о прощении Восэ, если тот явится с повинной,— снова и снова повторял он про себя.— Объявил от имени кушбеги Гиссара и от имени самого эмира! Весь народ знает об этом! Неужели обманет?!»
Переночевав в Ховалинге, мулла на следующий день доехал до Бальджуана. Там он заехал прямо в дом богослова хаджи Якуба. В прошлом они были приятелями — когда-то оба вместе изучали богословие в медресе «Гари- бия» в Бухаре, были соседями по келье. Якуб в последние два года обучения стал в этой келье преподавать юным послушникам начатки религиозных знаний. А мулла Сафар помимо учебы занимался перепиской старинных рукописей. За его прекрасный почерк и другие таланты (он писал стихи, был хорошим лексикологом и художником) Якуб, считавшийся опытным грамотеем, очень любил и уважал
своего земляка. Богатый человек, он изредка давал ему на переписку рукописи, но за эту работу никогда не платил. Сафар, полный дружеских чувств к своему земляку, не требовал у него платы.
Хаджи Якуб приветливо, как и раньше, встретил давнишнего знакомого. Подумал: «Дам ему снять копию с «Этики» Джалоли — никто лучше не перепишет».
— Заходи, брат! Помнишь стихи: «Заходи, заходи, чтобы сердце в груди, а за ним поспеша, стала жертвой за тебя и душа!» Ну, бродяга, где ты бродишь теперь? — дружески пошутил Якуб.— Ты что-то грустный, из-за чего нос повесил?
— Был бы только нос, ничего бы, вот сердце у меня горит, все внутри корежит,— печально улыбнулся мулла.
Усадив гостя в переднем углу, богослов уселся и сам.
— Так из-за чего же у тебя сердце горит? На каком огне?
— На том самом, на каком горит сегодня эта страна.
— А-а, восстание, мятеж?
— Да, вот об этом-то я и хотел поговорить с вами.—« Мулла Сафар когда-то, в Бухаре, был с Якубом на «ты», но теперь, когда богослов стал старшим преподавателем в медресе и личным советником правителя, язык у Сафара не поворачивался выговаривать это близкое «ты».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146