однако он ничем не выразил, что заметил это.
После Моура говорил заместитель приматора; под шумные клики одобрения он благодарил «предыдущего оратора» и, приветствуя его вступление в число пражских граждан, возвысив голос, объявил, что решением сегодняшнего заседания муниципалитета ему присвоено звание почетного гражданина этого города. (Замечательно! Слава! Бурные овации!) Далее заместитель приматора поднял тост в честь нового почетного гражданина — но ни словом не упомянул о том, что предложение назвать его именем улицу, на которой, кроме новой обсерватории, стояла теперь и новая резиденция Моура, было отклонено большинством.
Во время речи заместителя приматора к Моуру непрерывным потоком подходили желающие чокнуться с новоиспеченным почетным гражданином; среди них замечен был и художник Паноха; замечено было и то, как Моур, при виде его, поставил свой бокал на стол и протянул Панохе конверт, который автор «Греко-римской борьбы» схватил весьма поспешно. Мистер Моур мог уде.лить художнику только одно это мгновение, так как к нему уже подходил Бенеш Бенда, и Моур, с возгласом инженер нынче так и сыпал английскими словечками протянул к типографу обе руки и приветствовал его особенно горячо.
Пан Бенда, возвращаясь к своему столу, заметил, что Паноха поспешил удостовериться в содержании конверта. По тому, с каким сердцем художник сплюнул, каким вызывающим жестом зажег сигару и еще в зале нахлобучил на голову шляпу, пан Бенда рассудил, что Паноха не добился полного триумфа над расчетливым американцем. Художник демонстративно покинул зал, и с ним ушла вся его группа.
За отсутствием гардероба гости вешали верхнее платье на спинки стульев, и тем, кто уходит, одеваться пришлось тут же, в зале. Несмотря на это шумный уход Панохи с приятелями не вызвал никакой сенсации, тем более, что общее веселье еще более возросло после тоста заместителя приматора, и к нему тоже потянулись желающие чокнуться, так что все вообще перемешалось.
Образовались группки гостей, весело болтающих с бокалами или стаканами в руках, мало кто вернулся на свое место. Как говорится, лед был сломан и установилась непринужденная, теплая атмосфера.
Боудя, который то и дело вскакивал и, поднимаясь на цыпочки, следил за всем, что делалось за главным столом, вдруг рухнул на стул в припадке деланно-неудержимого хохота:
— Маня, видела, как императорский советник чокается с незмаровским Веной?! И Вена сам к нему подошел!
Для Мани это тоже было непривычное зрелище — она посмотрела в ту сторону, куда указывал брат, но увидела уже только Вацлава, склонившегося в низком поклоне, которым сын сторожа, видимо, искупал свою чрезмерную дерзость по отношению к кормильцу — пускай только наполовину — своего отца.
Императорский советник, бесспорно самый элегантный и декоративный из всех наличных пожилых господ, понес свою импозантную, несколько полную фигуру, затянутую в белый жилет и так называемый «императорский» сюртук, к кружку, состоявшему из трех дам и двух кавалеров. Это были барышня Тинда, барышня Фафро-ва, пани Майнау, пан Важка и референт музыкального журнала из Германии, знаток и любитель чешской музыки, доктор Принц.
— Собирайся, дорогая, мы едем домой,— обратился к дочери императорский советник.
— Ша?..— изумилась коротенькая полнокровная пани Майнау, до того задыхавшаяся в своем бархате, что у нее уже не хватило сил на конечное «5».
У нее была самая нелепая прическа, какую только возможно придумать для старой дамы, страдающей тиком,— торчавший в ее волосах султан из страусовых перьев непрестанно дрожал, а сейчас он затрепыхался еще сильнее.
— Ты это серьезно, папа? Сейчас, когда здесь самое веселье?
— Смотрел я сейчас на тебя и видел, как тебе весело, сапристи! Едем!
— Но это айнфох невозможно! — разгорячилась
Просто (пражск. жарг.).
пани Майнау.— Доктор Принц вам не мальчик, чтоб из него дурачка строить! Вы-то что скажете, доктор? — по-немецки обратилась она к Принцу.— Из самой Германии приехали послушать мой самый славный феномен, какой я когда-либо открывала, а этот хочет ее увезти — флегматично ответствовал доктор Принц.— Скажем, что сожалеем, что в Праге люди действительно невежливы, да и пойдем спать — пора уже. Завтра в Национальном дают оперу Сметаны! Что ж, откланяемся,— и он зевнул — воскликнула панн Майнау.— Ох и нехороший у тебя папа! — накинулась она на Тинду. — Это относилось уже к Важке, на лице которого отразилась обманутая надежда,— хотя сегодня он уже слышал пеНие Тинды и аккомпанировал ей.
В конце концов пани Майнау кинулась за помощью к Моуру.
Папочка, голубчик,— запела Тинда самым своим чарующим пианиссимо мелодию, которую хранила только для отца.— Ты ведь не можешь на самом деле хотеть лого! Ведь от этого, быть может, зависит мое будущее, если только оно у меня есть... И потом, не могу я уйти отсюда, пока из театра не дадут знать, что там решили обо мне, сюда позвонят по телефону, когда совещание в театре закончится, пани Майнау все уже устроила, один человек дежурит у телефона, а я не засну всю ночь, если не узнаю... Конечно, голубчик, папочка, мне здесь не нравится, но...
Тинда упрашивала отца, прильнув к его жилетке — как то любят делать красавицы со своими еще не старыми отцами, лаская их на людях так, как втайне ласкают любовников. Императорский советник только глазами моргал — и никогда еще не видел он свою дочь такой прекрасной.
И стало ему страшно жаль ее; а так как она сразу это поняла, то оба замолчали.
Если бы пан советник поддался искушению минуты, он ласково упрекнул бы дочь примерно такими словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133