но яростный ужас, поразивший его тогда перед чудовищем, похитившим дочь человеческую, стал отныне постоянным лейтмотивом, когда он мысленно соединял чудовище Моура с барышней Тиндой.
И хотя была эта горилла на голову ниже барышни — она бесповоротно увлекала Тинду в свои джунгли...
Потому что после того славного и знаменательного выступления об руку с американцем Тинда уже не показывалась Вацлаву. Греховные ноктюрны — пожалуй, более греховные, чем они были бы, когда бы их не разделяла решетка,— прекратились; окно Тинды оставалось закрытым, немым, игнорируя все упрямые попытки обожателя, даже когда он пытался заявить о себе бесстыдными камешками. В конце концов Вацлав узнал от Фанды, кухонной девицы, что Тинда перебралась в комнату Мани, выходившую окнами на фасад дома; а сюда сын сторожа являться не осмеливался, ибо по соседству находились и окна императорского советника.
Тут-то и наступили для несчастного атлета дни и ночи чернейшей меланхолии.
Возможность застигнуть барышню Тинду на улице была исключена: нога ее теперь не касалась тротуара, ибо автомобиль инженера Моура был в полном ее распоряжении, ожидая лишь знака повелительницы.
Вообще с того момента, как инженер Моур завладел ею в чисто американском стиле, ворвавшись без приглашения с букетом орхидей в артистическую уборную,— он один мог себе это позволить,— Тинду считали если еще не официально объявленной, то все же признанной его невестой.
Всего лишь невестой — но не менее того.
«Мельница» Колчовых пыталась, правда, пустить в обращение всевозможные сплетни, но тщетно. Надворный советник Муковский, объявивший, что готов не сходя с места выпить любой яд в подтверждение абсолютной безупречности своей питомицы, не терпел никаких подозрений, никаких подмигиваний на ее счет. А барышня Фафрова, по прозванию Мальва, преданнейшая из подруг Тинды — и в ту пору, в сущности, бесплатная компаньонка, сопровождавшая ее в катании по Праге на автомобиле Моура,— клялась, что нельзя себе представить ничего более идеального, чем то безграничное и прямо-таки церемонно-торжественное почтение, с каким инженер Моур относится к барышне Улликовой; что же касается мгновений, проведенных ими наедине, то их можно на пальцах пересчитать. Кстати, барышня Фафрова решительно опровергла слух, будто бы Моур подарил Тинде автомобиль — напротив, та тотчас отказалась принять такой подарок, едва Моур об этом заикнулся. Правда, она пользуется его машиной, но, кроме цветов, не принимает никаких подношений.
«Блажен, кто верует»,— якобы заметила по этому поводу старшая Колчова, за истинность каковых слов, однако, поручиться нельзя; зато вполне можно поручиться за высказывание тетушки Папаушегговой, что для Тинды, да и для всей «Папирки», довольно оскорбительно уже одно то, что подобные слухи вообще могли возникнуть и даже, наперекор всему, вновь появляются то там, то тут.
Круги, в которых циркулировали эти слухи, были, однако, так же далеки от Вацлава Незмары, как закулисные дела аристократического «Патриция» от демократического «Рапида»; Вацлав верил широко распространившейся легенде, согласно которой официальное обручение Тинды отложено на конец сезона, и будто б:л это условие выставила она сама.
К тому же автомобиль, мимо которого всякий раз, возвращаясь в родную хибарку на острове, проходт Вацлав, являл собой неопровержимый факт и доказательства, через которые не переступишь. Зато у него было дело, не терпящее отлагательств, а именно — тренировки в «Рапиде», и весьма усиленные: коль скоро он сменил вид спорта, надо было сбросить лишний вес. И он занимался этим тяжким трудом, стиснув зубы; в остальном же он ходил в состоянии какой-то задавленности желаний, намеренно притупляя душу обилием горячего пота и обливаний, в которые вгонял его тренер.
Однажды положение Вацлава подверглось авторитетной критике, которую, к сожалению, невозможно воспроизвести в иных выражениях, чем она была высказана. Критиком был его родной отец, обратившийся как-то к сыну, когда тот сидел на бревнах с книгой в руке, бездумно таращась на противоположные берег: помимо прочего Вацлав решил заняться и учебой, хотя сильно отстал в черчении.
— А ты, Вена, вроде меняешься! Все растешь,— заметил отец.
— А! — отозвался сын и уткнулся в книгу.
— Был ты, прости меня, теленком — а нынче? Нынче ты просто осел!
Старый Незмара с умышленной мешкотностью снимал с рогатины вершу; еще медлительнее зажег он свою трубку, а сын все молчал. Тогда старик насмешливо сдернул с головы кепчонку.
— Слышь, Вена, я верно говорю!
Только когда о дно лодки брякнула цепь и шест стукнулся о камни берега, молодой Незмара поднял голову:
— Это вы мне говорите как отец?
— Счастье твое, что я уже на воде! — крикнул старый, отталкиваясь шестом,— он и впрямь успел выплыть на середину речного рукава.
Вацлав догадался, что отец знает, как обстоят дела — недаром у него рысьи глаза, видящие даже в кромешной тьме; но сказанное им сейчас — несмотря на колебание — доказывало осведомленность старика в том, что дела эти обстоят не важно. Этих нескольких отцовских слов было достаточно, чтобы Вацлав взял себя в руки, он снова стал ездить в город по реке и больше не ходил через фабричную территорию, не подстерегал за углом, только бы увидеть, как барышня садится в автомобиль. И вообще держался крепко.
Этим объяснялись и первые слова Тинды, обращенные к нему, когда она сегодня, в день своего рождения, вышла утром с коньками на реку, скованную внезапным морозом, и вроде бы нечаянно остановилась у импровизированного причала своей моторной лодки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133