«Мор те в глотку» — самое страшное из его проклятий, к какому он прибегал лишь в самые критические моменты.
Он так резко дернул лодку, что наполовину вытащил ее на песок, и готов был уже накинуться на сына, да вдруг подумал — если парень отколол какую-нибудь мерзкую шутку с контрабандой и сознательно поставил отца под угрозу опоздания, значит, есть у него серьезная причина для такого образа действий.
— Тебе чего тут надо? — шепотом спросил он сына, так они переговаривались во время экспедиций, при которых лучше всего было обходиться без свидетелей.— Хочешь лишить меня куска хлеба, знаешь ведь, милостивый пан запретил тебе появляться на «Па-пирке», не то выгонит меня с позором?
— Нынче мне необходимо тут быть, хотя бы мне руку отрубили!
Болезненный тон Вацлава приоткрыл старику частицу того, что делалось в душе сына.
— А и напортачил ты нынче, Вена, я прямо удрал от сраму. Позор-то тебе кричали, да это и на меня падало, знают ведь, что ты мой сын!
— Батя, не говорите так, такого сраму вам больше не будет, на поле меня больше не увидят, клянусь вам!
— Сказал бы я тебе, в чем причина, кабы тебя черти не брали, стоит об этом заикнуться. Я, понимаешь, все время примечал за тобой, так что и могу сказать, где твои гляделки были, когда вам пенальти вкатили: наверх ты пялился, на веранду, на роскошное панство, господи Иисусе, а мяч-то у тебя промеж ног и пролетел.
Старый Незмара говорил со злобной насмешкой, как мог бы говорить болельщик «Патриция» бывшему «сухому» вратарю; и Вена, заключив из этого, какую ненависть должны питать к нему его друзья, когда-то столь им восхищавшиеся, еще пуще ожесточился сам против себя, и прыжок в омут показался ему уже осуществленным делом.
Эта клятая Турбина еще принесет тебе беду, милый мой, для такой павы ты, прости, слишком большой обормот! Так чего же тебе тут-то надо, неужто к ней наладился? Отравиться мне, коли это не так!
Вена молчал.
— Тогда я, как бог свят, соберу все силенки, что еще остались у меня от каторжной жизни, да так тебя стукну по-отечески напоследок, что больше в жизни не запросишь!
Да ведь я в последний раз поговорю с ней, хочу высказать ей свое мнение, а там — баста, до самой смерти и не взгляну на нее, а коли я соврал — можете еще раз отравиться, батя!
Старик промолчал, только испытующе поглядел в лицо сына — напрасно: даже на таком близком расстоянии они уже не могли видеть глаз друг друга. Но старый Незмара насквозь знал своего Вену и был уверен, если тот так решил, то это тверже камня.
— Только долго с ней не возжайся, коли уж иначе нельзя, выложи ей свое мнение прямо, да скажи, что ты ей равен перед господом богом; кто родом из Го-лебоуце, тот знает, что пан императорский советник — сын объездчика, а вот женился же на дочери хозяина «Папирки», а ты — сын сторожа, не так уж далеко друг от друга... И знай еще — теперь-то могу тебе открыть — запрещение, чтоб ноги твоей здесь не было, исходит от нее самой, так и скажи ей на прощанье, этой... Турбине!
Вена знал — причем от барышни Фафровой — что дело обстоит не совсем так, но одно запрещение, касающееся его, действительно исходило от Тинды: она потребовала от мистера Моура, чтоб ему никогда больше не приходило в голову сажать своего секретаря четвертым спутником в автомобиль, когда в нем едет она. Это Вацлав тоже узнал от Мальвы, которая предавала всех и вся.
Тинда, как более сообразительная, разгадала истинные намерения Моура относительно Вены, который, как и старый Незмара, воображал, будто набоб из личного расположения причислил молодого атлета к своему двору, а в сущности, к обслуживающему персоналу. И именно Моур заставил императорского советника полностью отказать Вене от дома. В автомобиль Моур сажал его как подопытного кролика, чтобы по его и Тиндиному поведению понять их отношения; с «Папирки» же он удалил Вацлава, как удаляют волка, чьим клыкам нельзя доверять. Впрочем, американец очень точно знал о предсказании пани Майнау и был совершенно спокоен на сей счет.
Однако сейчас Вене некогда было думать обо всем этом. Он осторожно пробирался по неровной насыпи острова — в этом месте он не очень хорошо ориентировался. Теперь тут провели канал во всю длину острова, и устье его выходило к самой плотине. Армии назвал этот канал «Пактолом», поглотившим множество золота. Слева от башни «Папирки» смутно белели стены нового фабричного здания, за башней, над берегом, притулился во мраке массивный машинный зал — спальня турбины с маленькой буквы.
Все различалось неясно, крыши строений сливались в единую черную массу с небом, казавшимся очень низким, и душно было под ним в тот вечер, даже как будто парило — или так только казалось Вене?
Засев в углу, образуемом машинным залом и башней, он со всей сосредоточенностью измученной души уставился на узорную решетку, выделявшуюся на фоне тускло освещенной комнаты Тинды. Вена правильно рассудил, что на лето — а главное потому, что его уже нет на «Папирке»,— она снова переберется в прежнюю свою спальню.
На темных индигово-красных обоях четко рисовались прутья решетки и соединяющие их сверху скобы, а между ними проглядывала желтоватая белизна потолка, все такое знакомое для Вены, правда, только снаружи...
Верный сторож «Папирки» вернулся с вестью, что все спокойно, можно без опаски пройти даже по мостику.
— Мальчик, не ходи туда! — вдруг сказал старый Незмара.— Послушай меня, нельзя этого делать, эта женщина, как увидит тебя, подымет крик на всю фабрику, и оба мы попадемся — слушай, пойдем, я тебя отвезу...— и он схватил сопротивляющегося сына за рукав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133