Л вот и сам Казимоур, со всем своим штабом или двором! — молвил Бенда, тоже вставая, и хлопая, и крича.
Не удержался от этого и доктор Зоуплна, вспомнив, какую ценность привез Моур из Америки. И когда дамы в зале начали махать платочками, продемонстрировали свои платки и Маня с тетушкой Рези.
Это был настоящий ураган небольшого размера, так что мистер Моур мог бы ощутить нечто вроде дуновения со своей второй, заокеанской родины.
Во главе компании избранных, которых он угощал во внутренних помещениях,— ничуть не обижая гостей второго разряда,— мистер Моур прошел по эстраде; его быстрые движения были на сей раз еще более резкими, его поклоны казались скорее энергическими кивками, чем изъявлениями благодарности за громоподобное приветствие.
И вся его блистательная дружина продефилировала по эстраде, с которой два выхода вели в жилые покои «резиденции»,— продефилировала, сильно смахивая на свадебную процессию, ибо, покинув накрытые столы, выстроилась парами и в таком же порядке приближалась теперь к прочим гостям. А прекрасная дама впереди, ведомая двумя кавалерами — императорским советником Улликом с одной стороны и мистером Моуром с другой, была не кем иным, как барышней Тиндой в роскошном уборе и с огромным букетом: она вполне могла сойти за невесту.
Да так оно и было. Ибо пан Бенда с уверенностью сказал тетушке Рези:
— Та молодая красивая дама впереди — его невеста.
В этом же была убеждена вся публика, и восторги ее объяснялись отчасти именно этим обстоятельством. Зал был поражен невиданной, исключительной красотой, какую излучал весь облик Тинды. Она в самом деле лучилась, ибо ослепительные плечи ее, выступавшие из щедро открытого платья, светились каким-то глубинным сиянием, подчеркивая роскошь ее белых рук, изящно сужающихся кверху, слегка утолщающихся к локтю и далее переходящих в хрупкие запястья; пропорции, правда, не совсем классические, зато тем более привлекательные, что бюст ее был очерчен лишь намеком, но ровно таким намеком, какого достаточно, чтобы красота женского тела высветила и прелесть ее головки: поразительное свидетельство того, что очарование тела совершенной красавицы складывается по тем же законам стиля, что и красота лица.
Тинда ничего не надела на шею, не было у нее и серег, никакого украшения в ее серебристо-светлых волосах, что придавало ее облику ту чарующую самобытность, какую мы находим в естественности цветка; с этим гармонировала и простота прически, собравшей волосы греческим узлом. Туалет Тинды отличался изысканностью: белая роба с черной креповой накидкой и черной плиссированной отделкой из газа. Когда она повернулась лицом к залу, в черном лифе стал виден узкий, чуть ли не до пояса идущий вырез.
Она была так прекрасна, что вызывала чувство безнадежности.
— Просто сказка! — прошептала в восхищении тетушка Рези.— Хотя я и недолюбливаю ее...
— Что же она не надела свое колье, или у нее уже нет того жемчуга? — вздохнула Манечка, вспомнив старую обиду.
— Да, роскошная сбруя у буланки! — вставил Боудя.
— Молодой человек, как можно так говорить о даме! — одернул его пан Бенда.
— Да ведь она моя сестра,— возразил молодой человек.
— О, это... это другое дело,— пробормотал пан Бенда и с некоторой робостью обвел глазами прочих родственников невесты Моура.— Не сердитесь...
— А старый-то Уллик как разоделся, сапристи! — озорно крикнул Боудя.— Дело в том, что это мой папка,— тут же объяснил он владельцу типографии.— Но черт меня побери, если там не... ей-богу! — и Уллик-младший разразился таким неудержимым смехом, что упал на стул.
— Как ты себя ведешь, Боудя, опомнись, не затевай скандал! — прикрикнула на него Маня.
— Нет, но это помереть можно, не видишь, кто в этой свадьбе выступает дружками? Вацлав, сын нашего сторожа, и Важка, тот пианист, что ходил к нам репетировать с Тиндой,— вон они спускаются в зал... Они-то как сюда попали? Нет, по мне это уж слишком, не стану я тут изображать плебс! Официант, счет!
— За все уплачено, ваша милость,— с гримасой понимания отозвался официант, махнув салфеткой.
Бедный императорский советник,— проворчал Боудя, уткнув подбородок в ладони, сложенные на столе.— Мне его жалко!
— Действительно, бедный папа,— Маня подсела к брату, шепнула ему: — Если ко всему прочему не он оплатил туалет Тинды...
От этой мысли на смуглом ее лице выступил густой румянец.
— Господи, этого еще недоставало! — еще тише отозвался Боудя.
— Видно, папенька хорошенько тряхнул мошной, туалет-то шит в Париже, издалека видать,— произнесла тетушка Рези, потом, наклонившись к уху Мани, тихо прибавила: — Если только не тряхнул мошной другой кто-нибудь!
Маня перевела такой измученный взгляд на сына сапожника, что тот ласково осведомился:
— Что с тобой, милая?
— Тесс, мистер Моур говорит! — предупредил кто-то.
Публика уже снова стояла на ногах и слушала, храня гробовую тишину, что требовало довольно больших усилий, ибо хотя Моур говорил очень медленно, понять его, как ни странно, было трудновато: речь его была смесью чешского и английского, причем чешские слова он произносил тихо, английские же чуть не выкрикивал. Насколько можно было разобрать, мистер Моур благодарил гостей — за участие в торжественном вечере, знаменующем начало нового этапа его жизни, ибо он навсегда говорит прежней отчизне и возвращается на родину отцов, ставшую его, любовью с первого взгляда, едва он узрел ее снова. Поскольку оратор сам перевел последнее выражение, то свита его, занимавшая вместе с ним передний стол, поняла это в переносном смысле, и наступил некий психологический момент:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133