при этом она даже ни чуточки не покраснела.
Словно радуга, словно плавный взлет звуковых цветов, нематериальный, и все же тяжелее радуги, взвился голос Тинды, больший, чем она сама и ее силы,— больший, чем объем комнаты от пола до потолка, существовавший, казалось, вне самой певицы до такой степени, что источник звука обозначало только то, как с каждым изменением ноты изменялось и положение ее губ.
Не прекращая петь, Тинда обошла столовую, слегка покачивая в такт прелестной своей головой тем изящным движением, каким шелкопряд окутывает себя своей паутинкой,— и на последней фермате остановилась за спиной Мани; рот ее, исторгающий звук, был округлен, как на маске трагедии.
1 Агуяри Лукреция (1743—1783) —знаменитая итальянская певица.
Все трое не отрывали от нее глаз; Маня запрокинула голову, чтобы видеть сестру, тетка смотрела с изумлением, несколько хмурым, зато с жесткого лица Боуди исчезла без следа его обычная циническая насмешливость — на какую-то минуту он явно был покорен волшебством прекраснейшего комизма, заключающегося в том, что из девичьей груди с такой естественной легкостью льется по-мужски звучный колокольный звук.
На одном дыхании, без всяких усилий Тинда подняла свой голос снова до самой верхней ноты и снова опустила его до самых низов.
Маня встала, приложила ухо к левой стороне груди сестры и сказала:
— Беспримерное сердце — бьется не столько учащенно, сколько свободно!
Тинда обняла ее, звучно чмокнула в щеку и снова пошла по комнате, запев грустнейшую на свете контральтовую арию из Дворжаковой доказывая тем самым, что великолепный ее орган все-таки по преимуществу — альт.
Она не пропела и двух тактов, как тетушка Вашрлова, возмущенная, сложила свое вязание, воткнула в него спицы и энергично произнесла:
— Если ты собираешься стать певицей, а твоя сестра — врачом, то мне у вас делать нечего — таким гарде-дама только мешает; коли так, придется мне отказаться от места!
Она хотела сказать это полушутливо, а прозвучало горько — видимо, старой даме действительно было неприятно.
— Тетушка, даже черт не знает, что бог даст,— возразил Боудя.— Если б Тинда захотела, могла бы еще до наступления зимы выйти замуж по-княжески: инженер Моур вернулся из Америки...
Тинда, которой величие и скорбь страстной мелодии ничуть не мешали посмеиваться над жалобами тетки, оборвала пение, едва было произнесено имя инженера Моура.
1 Церковное сочинение для хора и оркестра выдающегося чешского композитора Антонина Дворжака (1841 —1904).
— Да, да,— продолжал ее брат,— и говорят, он стал богаче еще на миллиончик, заработал будто бы за этот год в Америке кучу денег. Какую-то новую компа-
нию основал для эксплуатации своего нового изобретения.
Тинде досадно было, что ее смутило это имя; в памяти ее оно было связано не с таким уж большим интересом, чтоб прерывать из-за него пение — а вот же прервала!
— Тебе бы еще покраснеть, Тина,— пошутила серьезная медичка.— Это означало бы более счастливый гороскоп для несчастного чешского Эдисона, чем тот, с которым он уехал год назад!
— Тише, папа идет,— глянула Тинда в окно и села на свое место.
— Вот если б я вздумал опоздать к обеду на целый час — что бы тут началось! — проворчал Боудя.
— Богумил, еще словечко в таком тоне о папочке, и будешь иметь дело со мной! — вполголоса пригрозила брату Маня, сверкнув глазами.
— А что такое? — чуть ли не жалобно отозвался тот, краснея, это он-то, прославленный вратарь команды «Прага»!
— Сам знаешь, и молчи!
Это прозвучало еще строже, и брат ответил не словами, а взглядом, переводя его потом с некоторой неуверенностью на Тинду и на тетку, как бы говоря: «Маня что-то против меня затаила».
Но тут уже вошел отец семейства.
Мрачная туча из-подо лба, сплетение вен на висках, как куски штукатурки, готовой обвалиться, обычное приветствие звучит хрипло,— видимо, сегодня он уже много и громко говорил.
— Целую руки,— пропели обе дочери, а сын пробурчал что-то нечленораздельное — и только после того, как отец хлестнул его взглядом.
Подали суп; и хотя над тарелками поднимался ясно видный пар, пан советник, в возбуждении мыслей, неосторожно обжег себе язык, дернулся, и ложка стукнула его по зубам. Боудя, заметив это, хихикнул.
Пан советник швырнул ложку на стол.
— Тысячу раз тебе говорил! — вскипел он.— Не являйся к столу в спортивном костюме! Да рубашку перемени, если хочешь обедать со мной! От лошадей, и от тех приятнее пахнет, чем от вас, футболистов, и ваших тренировочных...— под конец он совсем осип.
— Но позволь...— начал было Боудя.
— Не позволю ничего неприличного! — уже срывающимся голосом крикнул Уллик-старший.
— Боудя, ни слова, слышишь, что — я — говорю?! — вскричала Маня, вскакивая из-за стола.
— Но позволь,— повторил Боудя,— еще и ты будешь меня шпынять!
— Забирай свою тарелку — выход вон там! — уже без крику, но твердо сказала Маня, указывая брату на дверь.
— Ну, знаете, это уж слишком,— чуть ли не шепотом проворчал укрощенный Боудя, с очень глупым видом обведя глазами всех за столом, после чего в самом деле взял свою тарелку; ложку и покорно вышел, как бы подталкиваемый взглядом Мани.
— Сапристи! — вздохнул отец, и напряжение разрядилось.
Маня не впервые демонстрировала свое умение укрощать брата. Никто, кроме нее, не мог с ним справиться, и меньше всех — отец.
— Все бы ничего, если б только не были они такие зловредные, — уже спокойно заговорил Уллик, и все отлично поняли, кого он имел в виду: Боудю и Армина.
— Кстати,— снова вспыхнул пан советник,— я требую и настрого приказываю немедленно прекратить всякие сношения с Армином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133