Очень не скоро прибежал человек без пиджака и, приставив лопату к ограде, поспешил навстречу даме; но за стеклянной стеной мелькнула тень, вышла на террасу и оказалась доктором Зоуплной.
То был уже не вчерашний веселый приятель, даже не друг детства, а представитель своего учреждения, назначенный для приема посетителя.
Ни разу не назвал он Маню коллегой, напротив, холодно и церемонно поклонившись и вымолвив «извольте войти», в дальнейшем избегал прямого обращения; но, что еще более повергло Маню в недоумение — Арношт, вопреки своей привычке, ни словом не намекнул на вчерашний разговор, который, в сущности, и дал ему повод пригласить ее.
Даже когда они вошли внутрь здания, пан доктор не снял маски отчужденности и тотчас приступил к сухим ученым объяснениям, не отличавшимся от тех, которыми, несомненно, угощали всех посетителей, любопытствующих взглянуть на новую обсерваторию.
Маня слишком хорошо знала своего приятеля, чтобы понять — его сегодняшнее поведение есть обычная для него попытка загладить вчерашнюю несомненную... если не вспышку чувств, то, по крайней мере, оттепель, растопившую его безличностную холодность, чего он не сумел скрыть.
Арношт так хорошо вжился в роль равнодушного ученого лектора, что смог унять даже легкую дрожь смущения, которую, конечно, все же ощутил из-за своего нелепого поведения. И он снова обрел абсолютную уверенность, его зоркие глаза перестали избегать Мани-ного взгляда, и вообще он держался так, что если бы с ними был кто-то третий, тот не усомнился бы, что эти двое видятся впервые, и заметил бы лишь один недостаток в их корректном общении — то, что они не представились друг другу формально.
Маня тщетно молила добрую свою судьбу не дать ей хоть чем-то обнаружить происходящее в ее душе. Но едва к ней пришло это опасение, она вспыхнула, а зная, как в таких случаях выглядит ее оливково-смуглое лицо, покрылась еще более густым румянцем. Только самые простодушные, самые наивные — и самые утонченные женщины богатой души краснеют оттого, что покраснели.
Однако Маня тотчас овладела собой, когда Арношт на минутку умолк: ага, ее румянец и его вывел из равновесия!
Ее вдруг охватило четкое ощущение, что это их последнее свидание в жизни, и иначе быть не может, только так, как того желает он сам. И страшно захотелось Мане воспользоваться этой паузой в его лекции, чтобы вставить: «Простите великодушно, я забыла представиться — меня зовут...»
Она ни минуты не поколебалась бы поступить так, если б перед ней был какой-нибудь молодой человек ее круга и равного с ней положения в обществе; но теперь она сказала только:
— Да, я слушаю...
Это мигом заставило доктора Зоуплну опомниться, и он продолжал объяснения, но уже не отваживался смотреть на Маню. То был опять печальный философ, и в голосе его звучала глубокая грусть. Даже гид, проводящий посетителей по средневековому застенку, не мог более мрачным тоном рассказывать о страшных орудиях пыток, чем молодой адъюнкт, демонстрирующий инструменты и аппараты обсерватории.
Нет, долее Маня не вынесет такого неслыханного обращения! Уж не хочет ли он напоследок дать понять, до чего неприятна ему досадная обязанность служить любезными разъяснениями даме, которую он сам же опрометчиво пригласил в минуту слабости?
Гордая дочь Уллика разгневалась на сына сапожника, которого еще вчера считала своим божеством. Жалко и стыдно ей было.
А доктор Зоуплна, введя ее в ротонду, где установлен был большой телескоп, меж тем говорил:
— Благодаря меценату инженеру Моуру наша новая обсерватория имеет самый мощный рефрактор во всей Австро-Венгрии после венского. Этому обстоятельству, в сущности, и обязана обсерватория своим возникновением. Моур выкупил рефрактор у наследников частного астронома в Массачусетсе в Америке и подарил его высшей технической школе как благодарный ее выпускник. Тогда-то, можно даже сказать, как бы вокруг этого дара — чтобы было куда его поместить,— и построили нашу обсерваторию. В знак благодарности к дарителю здесь установлен его бронзовый бюст.
Только теперь ему удалось нашарить выключатель электрического освещения, и мощный рефрактор, чей черный силуэт пронзал наискось пространство под куполом — воплощенный символ энергии, устремленной от земных пределов к надзвездным,— засверкал многочисленными рычагами своего подвижного механизма.
Одна неожиданность за другой заставили Маню забыть смущение, а когда над головой ее внезапно раскрылся купол, и в вырезе его появилась широкая полоса густо-синего неба, усеянного серебряными еще звездами,— морозец пробежал у Мани по спине: ей казалось, что она попала в прекрасный, дотоле неведомый храм. Усилия Зоуплны, которыми он привел в движение крышу купола, совершенно от нее ускользнули.
Последовавший тотчас за этим обряд богослужения сразу лишил идола, помещенного в середине зала, всякой монументальности, главным условием которой есть покой.
С тихим шорохом весь купол повернулся вместе с полосой неба, по которому звезды, казалось, летели, как серебряные и золотые песчинки через сито, затем труба огромного телескопа до смешного быстрым движением повернулась в ту же сторону — таинственный идол этого храма оказался всего лишь двигательным механизмом. Все это производили загадочные манипуляции Арношта, казавшиеся совершенно дезориентированной гостье просто повелениями.
— Прежде всего посмотрим на Юпитер,— ему, как крупнейшей планете Солнечной системы, надлежит быть первым,— объективным тоном проговорил пан доктор.— Впрочем, сначала нужно его найти,— добавил он и, склоняясь к рефрактору, продолжал объяснения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133