Ибо, если не считать решетки, покровов на Тинде в тот вечер тоже было очень мало.
Прежде ему иной раз приходило на ум, что он попросту предмет извращенной забавы довольно безнравственной девы, удобным образом ограждавшей свою полуневинность железной решеткой, предоставляя ему ровно столько наслаждения, сколько эта решетка позволяла. Но в тот вечер он знал твердо — не будь этих кованых прутьев, их ночь закончилась бы с пением жаворонка — вернее, воробья, поскольку иных певчих птиц в пределах «Папирки» не водилось.
Прежде Тинда, случалось, мучила его вспышками невероятной нежности, в последний момент отступая от его жадных рук; сегодня она лежала грудью на подоконнике, совершенно истомленная желанием, и обнимала его за шею, и жаркое дыхание рвалось из ее полуоткрытых губ, такое невыразимо сладостное и благовонное, что не сравнить его ни с какими ароматами цветов, а он впитывал его с еще большей алчностью, чем ее страстные слова, сегодня лишенные всякой фривольности, до которой обычно она бывала охотница. И сегодня она совсем не сопротивлялась его жадным рукам.
Кто знает, долго ли продолжалось бы это единоборство, если б не вмешалась полная луна, врагиня влюбленных. Она выкатилась из плотных облаков столь внезапно и ударила лучами в стену виллы столь резко, что Вацлаву оставалось лишь позорно бежать. Очнулся он уже только в своем убежище, не зная даже, сколько длилось его опьянение; губы его пылали, на шее, которую так долго обнимали горячие руки Тинды, он ощутил вдруг холод.
В пролетарском парне заговорило некое сожалительное удивление тем, какая разница между ласками, познанными им в доступных объятиях, и любовью принцесс, чье дыхание благовонно, принцесс в роскошном ночном уборе с рукавами, спускающимися до полу и предназначенными только для того, чтобы обнажать закрытое.
Потом в мозгу его молнией блеснуло:
«Патриций» — «Рапид» 0 : 2!
Ну да, вот в чем секрет жаркой нежности барышни Улликовой, которая до сих пор дразнила его, этого льва за решеткой, отнимала свои ручки, тогда как сегодня полностью отдавала их ему на съедение!
Вацлав, конечно же, разглядел Тинду на веранде клуба в окружении всей аристократической компании «Патриция» и с надлежащим чувством отметил про себя ее демонстративную овацию, явно адресованную ему; потому-то и был он уверен, что сегодня она явится к «испанской серенаде», как она это называла, ссылаясь на обычай испанских красавиц принимать своих поклонников наедине не иначе, как за «железной дуэньей», сиречь решеткой.
Все это произошло в разгар спортивного сезона, отсюда и новая вспышка чувства, и неожиданная благосклонность Тинды — она словно хотела вознаградить Вацлава за все его страдания.
А страдал молодой Незмара ужасно; он не смотрел на любовь как на флирт, о котором забываешь на другой день. И вовсе непостижимым было ему старание Тинды положить конец этой нелепой интриге.
Она же, испуганная бурным кипением его чересчур жаркой крови, совершенно всерьез считала, что первое же их ночное свидание будет, как она сказала, и последним.
Но Незмара не пропускал ни одной ночи, чтобы убедиться — она действительно больше не придет. Тинда не подходила к окну целую неделю.
Но как-то в воскресенье по дороге в церковь она повстречала его на главном проспекте и мгновенно, по отчаянному выражению его глаз, безошибочно разгадала его намерение преградить ей путь. Ей достаточно было нахмурить гордый лоб и тихо, со злостью, бросить: «Это что такое?!» — и Вацлав прошел мимо.
Но ночью после этого она подошла к окну, будто бы из сострадания к его измученному виду, и обращалась к нему на «вы», нежным голоском просила образумиться — пускай он не думает, это необходимо не только ему, но и ей. Она не давала ему слова вставить, разговор был короткий и почти угрожающий, и через минуту она закрыла окно. Но Вацлав по слуху понял, что она не отняла руки от шпингалета, и не успел он ничего подумать, как окно снова открылось, и Тинда просунула меж прутьев решетки свою руку, светившуюся белизной даже в темноте,— но только для поцелуя.
— А теперь прощай, умный мой мальчик, прощай по-настоящему, и навсегда!
Будто бы! С тех пор молодой Незмара не пропускал ни одного дежурства, и упорство, которым он славился в спорте, увенчало его розами и тут, хотя — как всегда, да иначе и быть не могло,— розами пустоцветными. С каждой последующей проповедью, взывающей к его разуму, Вацлав тем вернее терял его, чем методичнее уговаривала его Тинда.
В ночь, последовавшую после его триумфа в воротах «Рапида», он лишился разума окончательно.
День же, наставший непосредственно после этой ночи, принес великий триумф уже для Тинды, как в обществе, так и в искусстве, ибо на сцену певческой Академии ее вывел собственной рукой инженер Моур, знаменитый чешско-американский изобретатель и миллионер, а по слухам в кругах, считавших себя весьма осведомленными, даже миллиардер. Или, как, видимо, по праву, утверждалось в других кругах, еще более осведомленных, миллионером Моур был в прошлом году, и только этой зимой, после реализации грандиозных операций в Чикаго, стал миллиардером уже фактически.
Моур, о котором один велеречивый пражский фельетонист писал, что это подлинный Мидас («за исключением ушей», добавлял в скобках фельетонист, ибо в этом отношении дело у Моура обстоит прямо наоборот, и «мы были свидетелями, что рубин калифорнийского бургундского вовсе не хрустел золотом в зубах нашего гостя»),— Моур обращал в золото все, к чему он прикасался в Праге, или, по крайней мере, придавал всему солидную позолоту;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133