Она проговорила это жестким, строптивым тоном на жаргоне, каким изъяснялись на ее родной улице. Но именно потому, что говорила она натуральным своим языком, без заученных выражений, было ясно — она сказала правду.
Это очень точно почувствовал Армии — и, вздохнув, именно по этой причине внезапно ощутил невыносимую гнусность своего образа жизни.
Тем не менее он скоро заснул, ибо большую часть ночи провел без сна, а в одиннадцать утра был разбужен ужасающим содроганием турбины, после , чего, правда, поспал еще немного.
Нетронутый обед стоял на столе.
Жофка, упрямо выпятив нижнюю губу, вязала чулок. Но всякий раз, набирая петли на спицу, поглядывала на клейкую ленту, пересекавшую трещину в стене — до нее было рукой подать.
Стало так темно, что она уже не видела петель. Свернула вязанье, сколола спицей с клубком и в последний раз глянула на трещину. Презрительно рассмеялась.
На клейкой ленте — никаких изменений.
Жофка встала, тихонечко, как мышка, подкралась к столу. Заклеен ли конверт, который он положил для нее?
Не заклеен.
А что в нем — вернее, сколько?
В конверте лежали две тысячных банкноты. Стало быть, у него осталось еще сорок четыре!
Она положила конверт на место — и вскрикнула от испуга.
Армии, которого она полагала спящим, смотрел на нее широко открытыми глазами. Она замерла — и вдруг закричала, завизжала даже от ужаса.
Потому что по комнате пронесся вздох, как если бы тут был кто-то третий; такой вздох, что и Армии поднялся встревоженно...
4
Дебют Турбины
Никто не упомнит такого столпотворения, какое наблюдалось в Национальном театре и вокруг него в вечер накануне св. Иоанна в 18 ** году. Задолго до открытия перед порталом театра теснилась такая толпа желающих попасть на галерку, что билетеры за стеклянными, запертыми еще дверьми только плечами пожимали — им было ясно, что даже на стоячие места не войдет и половина жаждущих. Кресла были закуплены еще утром, не говоря о более дорогих местах — вокруг них царил такой ажиотаж, какого не припомнят в Праге.
Весь музыкальный мир этого города был на ногах.
Давали «Лоэнгрина», и на сегодня все абонементы были аннулированы, хотя владельцам их предоставлялось преимущественное право приобретения билетов, но только до вчерашнего вечера — и не было ни одного, кто не воспользовался бы этим правом. Оставшиеся места в ложах, в партере, в бенуаре и в первом ярусе были уже ранним утром раскуплены большими партиями, в партер вообще не осталось .билетов — их приобрел для своих членов клуб «Патриций», как только утром открылись кассы.
Для высшей тысячи пражан борьба за «Лоэнгрина», вернее, за то, чтобы послушать Эльзу-Тинду, была уже позади, тысяче же более низкого и самого низкого ранга она еще предстояла — и о том, что борьба будет жестокой, свидетельствовали фигуры блюстителей порядка, темнеющие за стеклами дверей рядом с билетерами.
Наконец в вестибюле вспыхнул свет, и пришлось немедленно открыть двери, иначе можно было опасаться, что толпа выдавит стекла.
Итак, двери распахнулись, и поток людей хлынул внутрь, тотчас рассеченный фигурами полицейских и билетеров, направлявших толпу вправо и влево, к обеим кассам, где билеты продавались уже только на галереи. Разделившись на два рукава, люди кинулись к «своим» кассам по линии наименьшего сопротивления, чтобы замереть в неподвижности в тесном проходе между перилами у касс, где образовалась такая давка, совладать с которой было выше человеческих сил.
Однако, разумеется, никаких эксцессов не было: театральная публика — даже галерочная — ведет себя в толчее по возможности прилично, только она не в силах сопротивляться собственному напору и фанатичному стремлению оказаться первым у кассы, а потом у перил галерки, что и заставляет каждого из них рваться вперед. С поразительной быстротой публика по давно заведенному обычаю была процежена через узкий коридорчик между перилами и окошечками обеих касс, и за десять минут вестибюль опустел на спокойные четверть часика после того, как на кассах выставили щитки с сакраментальной надписью: «Все билеты проданы».
И топот толпы, гнавшей вверх по лестницам, ведущим к верхним ярусам, уже умолк, когда неторопливо начала появляться так называемая «благородная» публика.
Ей не было нужды врываться в вестибюль, ее дамам не приходилось мчаться с развевающимися концами шалей за плечами, наперегонки устремляясь к перилам на «Олимпе» — нет более издевательского обозначения для галерки, чем это,— и одним духом взлетать на пятый-шестой этаж; нет, милостивые дамы высших классов — и низших рядов — могут занимать свои места вполне спокойно и без всяких неудобств.
Публика же «Олимпа», вынужденная драться за места, и есть, в сущности, творец успеха, который лишь тогда кажется полным — или хотя бы по возможности полным — не только директору театра, но и зрителям первого ряда в партере, когда они в антракте, повернувшись спиной к сцене, убеждаются, что и в самом верхнем ряду галерки, тридцать третьем по счету, яблоку негде упасть.
Так было и сегодня, когда давали «Лоэнгрина» с пробным выступлением барышни Клементины Уллико-вой в роли Эльзы — величайшая сенсация в конце театрального сезона, в мае 18 ** года, о которой с тех пор вспоминали при каждой репризе этой оперы.
Сегодня в зрительном зале любопытных было больше, чем когда бы то ни было, и, вопреки обычаю, предметом их самых пристальных наблюдений были именно высоты театра, расположенные чуть ли не выше люстр; посвященные знали, что там, на этих высотах, и следует искать истинный аккумулятор сегодняшнего электрического заряда, ощущаемого ими во всех членах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133