Все это происходило с такой непритворной серьезностью, что служащие фирмы на нижнем конце стола, развеселившиеся было по поводу сей комической сценки, тотчас смолкли, вдруг усомнившись в том, узнал ли вообще старый Незмара молодого — так искренне держался старый пират. Да и сын его не обнаруживал признаков того, что знает человека, принесшего для него стул.
Остальные, занятые разговорами, не заметили этой интермедии — кроме Моура; когда Уллик указал старому Незмаре на противоположный конец стола, где поместились второстепенные особы, американец объявил, что место его секретаря — рядом с ним.
И старый Незмара, в своем синем халате с желтыми пуговицами — нечто вроде униформы обслуживающего персонала мистера Моура,— с высоко подпоясанным белым фартуком, понес стул для сына к указанному месту с непередаваемой важностью, тем более гротескной, что стул-то был убогий, видимо, из невзрачного кухонного гарнитура. Низкий поклон, с каким старик подставил стул сыну, и то, что сын при этом как бы вовсе не видел отца, было так потешно, что служащие засмеялись уже громко. Но еле заметная морщинка на челе императорского советника мгновенно пресекла такое неприличие.
Короткий этот эпизод, жгучая ирония которого была понятна только служащим «Папирки», задел Вену очень глубоко, о чем свидетельствовала его физиономия, принявшая то особое ненавидящее и вместе с тем покорное выражение, какое бывает у людей, подвергающихся издевательствам за их социальную, национальную или религиозную принадлежность. Эту физиономию Вена показал императорскому советнику, и тот его понял — по губам Уллика скользнула усмешка, которую Вена волен был принять за некое подтверждение невыразимой комичности ситуации.
Отец его тоже кинул ему от дверей красноречивую улыбку, и Вена тотчас понял ее, и сам засмеялся в ответ отцу довольно громко и покачал головой; два униженных пролетария давали понять друг другу: «Не они с нами, а мы с ними сыграли удачную комедию собственной потехи ради!»
Так с помощью одной только мимики, в одну минуту разыгралась социальная если не борьба, то во всяком случае полемика, и Вена ощутил себя в ней победителем.
«А знали бы вы, ребята, что было нынче ночью!» — мысленно обратился он к служащим «Папирки», ибо понял уже, что ночное событие и впрямь лучше принимать как триумф и месть пролетария, которого ударили по лицу, чем как преступление.
К насыщению Вена приступил с великолепным аппетитом; вкусные куски, так и таявшие у него на языке — он и назвать-то их не умел, ибо впервые в жизни ел паштет из гусиной печенки,— были у него вообще первой едой со вчерашнего полудня.
С этой минуты он начал смотреть на вещи через розовые очки, и главным принципом его позиции сделался юмор; под этим углом смотрел он теперь и на Тинду: в конце концов, их роман был юмореской, и плохую службу сослужила ей решетка, которую она поставила между ним и собой.
К счастью — слышите, как барышня Тинда, тихонько беседуя с Моуром, то и дело напевает, привлекая внимание всей компании? Катастрофы с ее голосом не произошло, так с какой же стати мне покаянно утыкаться подбородком в грудь?
О чем же говорит с Моуром Тинда?
— Я убеждена, что выиграю, и единственная моя просьба к вам — доиграйте до конца роль безупречного кавалера, пока не решится моя судьба, и не лишайте меня необходимого спокойствия, не усугубляйте моей тревоги и волнения, которые вы все еще не можете себе объяснить, хотя они так понятны. То, что я сейчас всплакнула, объясните тоже моим волнением! Правда, если быть совсем честной, эти слезы были отчасти от радости, что я в такой хорошей форме. И вы ошибаетесь, мистер Моур, в своих предположениях: я стану вашей без слез, без жалоб и никогда не дам вам заметить, что некогда я предпочитала карьеру артистки тому счастью, какое, как вы уверяете, вы мне готовите. Это я могу вам обещать. Но обещаю также, что прежде сделаю все для своей победы и постараюсь, чтобы она стала наиболее полной... О, все силы употреблю!
Эта рассудительная речь, предназначенная исключительно для ушей мистера Моура, обрадовала и Вену — он чувствовал, как растягиваются в улыбке его губы. Он смеялся над трагизмом своего приключения с Тиндой... И она увидела его улыбку — в эту минуту Моур склонил голову, чтобы поцеловать ей руку,— увидела впервые сегодня, и глаза ее встретились с глазами молодого Незмары — тоже впервые за этот день...
Этот взгляд Тинды растопил последние остатки трагизма — в нем не было ни обвинения, как он опасался, ни прощения, которого он жаждал, зато вспыхнула в нем такая страсть, подобно беззвучной молнии, предвестнице страшной бури, еще скрытой за горизонтом; этот обнаженный взгляд говорил: «Помню, заново переживаю...» Вацлав думал, что нужно много ночей, чтобы глаза женщины стали такими — и вот оказалось: достаточно одной!
С завтраком из трех холодных блюд покончили быстро, и все отправились в машинный зал. Мистер Моур предложил руку барышне Улликовой и повел ее во главе процессии сначала в новое фабричное здание на острове, несущее на крыше колоссальные буквы:
«ТУРБИНА» АКЦИОНЕРНОЕ ОБЩЕСТВО ПО ПЕРЕРАБОТКЕ ДЕРЕВА, ИЗГОТОВЛЕНИЮ ПАРКЕТНЫХ ПЛИТ, А ТАКЖЕ СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОМУ ПРОИЗВОДСТВУ РОЯЛЕЙ АМЕРИКАНСКОЙ МАРКИ «ХАРВЕЙ»
Огромные размеры букв наводили на размышления: ведь самое отдаленное место, с которого их можно было прочитать, были окна виллы пана Уллика!
На это обстоятельство и указал Муковский, получив от инженера-проектировщика ответ, что это — симметрии ради, поскольку на другой стороне, обращенной к реке, помещена точно такая же надпись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133