Долгий вздох, словно испуганного ребенка, дал знать, что в комнате находится третье живое существо. Уллик перевел глаза на ширму в углу и разглядел под нею босые женские ступни. Он тотчас догадался, кому эти ступни принадлежат,— в доме все давно знали о Жофке.
Армии помолчал, прикрыв глаза как бы от утомления, но вдруг широко открыл их и страшным голосом, с диким выражением на лице, вскричал:
— Мерзавец!
Его длинная борода вздрогнула трижды по числу слогов, после чего он так опасно взмахнул ножом, что Уллик невольно отшатнулся.
— Не бойся, Карл! — опять уже приветливым тоном заговорил Армии.— Мне было бы, правда, очень приятно всадить в тебя нож за все, что ты мне причинил, но такая месть была бы слишком краткой — к тому же я избавил бы тебя от того, что ты заслужил,— а заслужил ты такой конец, какой сам себе уготовил!
Нож вырвался из рук Армина и, пролетев по всей комнате, стукнулся черенком об дверцы буфета (в стиле Генриха IV).
— Да, да, оседает южная стена «Папирки»,— с меланхолической напевностью продолжал Армии, словно последний из могикан, поющий предсмертную песнь.— Оседает — и ляжет на машинный зал акционерного общества, которое подкопало ее фундамент, и с нею погибнет основатель ее и весь его род!
— Послушай, Армии,— севшим голосом проговорил советник,— ты городишь чепуху, сам же ты своим заявлением заставил образовать смешанную комиссию, которая, тщательно исследовав старое здание, объявила, что всякая опасность от строительства новой фабрики исключена,— а такая комиссия обманывать не станет.
— Да ты и сам ей не поверил — то-то сразу после нее застраховал «Папирку» на большую сумму!
— Это в любом случае был мой долг как шефа фирмы, и совладельца предприятия, и отца семейства — и раз ты не возобновил страховку...
— Да, я этого не сделал, потому что судьба «Па-пирки» — моя судьба! И я никуда отсюда не уйду!
Уллик внимательно посмотрел на шурина — и живо вспомнились ему припадки, случавшиеся с Армином в молодости; врачи определяли их как известного рода эпилепсию без потери памяти. Он совершенно забыл о цели своего прихода.
— Поверь я хоть единому слову из твоих фантазий — я велел бы вывести тебя отсюда силой! — сказал он.
— А так как не веришь, то и не сделаешь этого,— парировал Армии и засмеялся — не то как ребенок, не то как юродивый.— Однако, дорогой зятек, моя гибель точно так же неизбежна, как и твоя! Ты уже и в эту минуту все равно что мертв!
— Но позволь!..
— А нет? Как ты переживешь свое банкротство? Ну-ну, не сверли меня взглядом, будто не знаешь, что сегодня к трем часам тебе придется официально объявить о приостановке платежей! Да ведь ты пришел ко мне просить четыре тысячи, чтоб уплатить по фальшивому векселю, который выдал твой миленький сыночек,— вот они, твои лучшие намерения, с которыми ты, говоришь, явился ко мне!
— Откуда ты знаешь?!
— Я многое знаю, о чем ты, да и другие понятия не имеют. Но эту причину нетрудно было угадать. Твои дети, когда им приходится туго, прибегают ко мне за помощью — так и твой молодец Боудя приходил ко мне вчера. Что ж, я отказал ему; я рассудил, что хотя парень-то мне симпатичен, но если я дам ему денег, то не придет его отец, а мне надо было, чтобы он пришел. Видишь ли, четыре тысячи у меня есть — гм, гм... И если бы было десять таких шалопаев и каждый из них подделал бы вексель на четыре тысячи — я мог бы сделать тебе и такой заем!
Из глубоких недр своей сутаны Армии извлек — не бумажник, а чуть ли не портфель, явно имитацию какого-нибудь старинного кошеля. Когда он вытаскивал этот объемистый предмет, вместе с ним вывернулся наизнанку и карман, словно кошель был к нему пришит.
— Ах, вечно забываю! — пробормотал Армии и, повернув стерженек в замке кошеля, освободил металлический крючочек, вцепившийся в ткань.
Из кошеля он вынул тщательно увернутый в фольгу сверточек, оказавшийся пачкой новеньких банкнот. Армии отделил от нее четыре бумажки, остальные опять аккуратно обернул фольгой, положил в кошель, а кошель в карман, не забыв повернуть стерженек, чтобы снова зацепить крючочком ткань.
— Там у меня еще сорок шесть таких же,— похлопал Армии по карману.— А вот эти четыре — для уплаты по замечательному векселю, преступно изготовленному наследником твоего честного имени. Но прежде позволь мне небольшое отступление. Если я их тебе дам — что вполне возможно,— чем это будет? Да не чем иным, как оплатой за услуги, которые ты столько раз оказывал мне четверть века назад, когда я вернулся из Парижа,— оказывал из родственных чувств. Твой тесть держал на запоре не только сейф, но и карман, особенно когда заходила речь о карманных деньгах для твоего шурина. К счастью, у меня был ты, и ты охотно давал мне взаймы, а когда мой тебе долг достиг немалых размеров, ты вдруг проиграл в карты сумму, в два раза превышающую этот долг. Карточные долги надо платить, мне пришлось возвращать тебе деньги срочно и без промедления. Помнишь? Да? Прости, что я для собственного удовольствия освежаю в памяти те события — они так напоминают нам о временах нашей тесной дружбы, более того — братства, о временах наших общих кутежей — ах, где то золотое времечко! Помочь делу было нетрудно, не было ничего легче, чем выплатить мне вперед разом трехмесячное жалованье, когда наш общий хозяин, твой тесть, а мой отец, был на курорте. Все складывалось хорошо, к концу карловарского сезона мой долг в отцовскую кассу будет возмещен сам собою. Но когда наступило первое июня, ты забыл об этом и выписал мне так называемое жалованье без вычетов. Я обязан был тебе напомнить, да, конечно,— но таков уж мой безответственный характер:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133