Черный колосс, одетый в дорогую шубу и шапку, пожалуй, не менее дорогостоящую, чем шапка его хозяина, издал гортанный возглас величайшего презрения, после чего, подняв голову и отыскав взглядом полицейского, обрушил на него с невероятной скоростью целый поток английских фраз, сопровождая их мимикой и жестами, причем горящие его глаза так и сверлили противника, а оскаленные зубы были как свежая пена на взбитых сливках в чашке с шоколадом. Затем он вернулся к своим обязанностям, встречая каждый пропуск однообразным сквозь киноварные губы. А уроженец чикагской Пльзени бросил полицейскому на чистейшем пражском жаргоне:
— Так-то вот, пан инспектор!
Толпа начала проявлять явное неодобрение по поводу столь неуважительного отношения к представителю органа порядка, что не помешало американскому мастеру огненной забавы продолжить:
— Так что, пан инспектор, у нас тут остались две «рахетли», мы их разом и фукнем, чтоб уж за один ответ!
— Именем закона!..
Не успел страж закона договорить сакраментальную формулу, как обе шутихи взлетели разом, а дерзкий пиротехник не преминул добавить:
— Стало быть, последние две я выпалил именем закона!
Такой образчик американского нахальства неминуемо вызвал бы надлежащий отпор со стороны публики, ибо только уж самые несерьезные элементы ее приняли шуточку чикагского плута со смехом,— если б всеобщее внимание не было отвлечено новым неожиданным эффектом.
Покончив с ракетами, американец включил мощный рефлектор, чей резкий свет мгновенно вырвал из тьмы фасад резиденции мистера Моура; эффект получился ошеломляющий.
Белоснежное, сверкающее позолотой, поистине американской архитектуры здание чешско-американского богача, с выступающими ренессансными деталями в духе янки, грани которых были подчеркнуты широкими полосами позолоты и просто кричали с портала романского стиля с арками, выкрашенными попеременно красной и серебряной краской и сужавшимися внутрь,— такой была эта резиденция.
Несмотря на ошеломляющий эффект, картина эта не лишена была завораживающей привлекательности благодаря контрасту между теплым желтоватым светом множества лампочек, горевших в портале, и голубовато-белым освещением фасада.
— Если б сейчас заиграл оркестрион, знаете, музыкальный ящик, я бы ничуть не удивился,— молвил пан Папаушегг.
Но произошло нечто иное: колоссальный негр в дорогих мехах отпустил какому-то человеку оплеуху — как бы мимоходом, однако достаточную, чтоб тот вылетел из рядов гостей. То ли билет его был не в порядке, а может, человек этот хотел пролезть вообще без билета,— ясно было одно, что оплеуху он получил за дело. Этот плохо одетый человек, в спортивной шапочке и шарфе, ругаясь последними слонами, скрылся в темноте. Но доктора Зоуплну оплеуха возмутила — не только своей грубостью, но, главное, тем, что черный поднял руку на белого; это задело его как-то инстинктивно и было тем неприятнее, что он невольно подумал: в Штатах этот негр никогда не осмелился бы ударить белого... К тому же доктор чувствовал, что так же думало большинство очевидцев этой сцены, однако никто ни слова не сказал, да и сам он, доктор философии Арношт Зоуплна, удержал язык за зубами. И никакого облегчения не принесла ему та резкость — кстати, оставленная совершенно без внимания,— с какой он сунул свой билет н ладонь черного человека, причем успел еще заметить, что ладонь эта такая же белая, как щека побитого.
С ощущением, что ему далеко еще до того, чтоб быть последовательным демократом, доктор Зоуплна со своими родственниками вошел в дом. Уже в вестибюле (потолок в тосканской манере разделен на квадраты, бронзовые статуи, символизирующие Европу, Америку и Свободу) стало заметно, что в доме царит температура, повышенная во всех смыслах.
О том, что настроение публики достигло уже довольно высокой точки, свидетельствовал сильный шум, доносившийся из-за стеклянных дверей: там поминутно взрывалось хоровое и громовое «гип-гип ура!».
От криков дребезжали стекла двери, косяки которой сходились наверху под углом (стиль ампир) и как бы подпирали собой большого североамериканского орла. Двери эти неустанно открывали и закрывали два грума.
А сам зал?
Он был так велик, что осветить его надлежащим образом в состоянии были только две дуговые лампы, подвешенные между двумя рядами длинных знамен, то ли шелковых, то ли из материи, очень похожей на шелк; они придавали залу весьма импозантный вид. Знамена были: чешское, австрийское, венгерское и североамериканское. Следует еще отметить, что свет от дуговых ламп то усиливался, то несколько тускнел в силу нестабильности тогдашних электрических устройств.
Несмотря на движение, гул, а то и рев, временами все же можно было расслышать нежное чириканье музыки, наполнявшей зал и, как ни удивительно, неумолкавшей. Вскоре обнаружился и источник ее, когда грянуло форте, звучавшее так, будто кто-то ритмично хлопал по исполинскому кошелю, полному звенящих ключей. Играл большой оркестр, помещенный на эстраде между колонн, под монументальным, монолитным, во всю торцовую стену, окном. На противоположной стене такое же пространство занимала огромная стенная роспись на какой-то мифологический сюжет.
Прочие украшения трудно было разглядеть сразу, хотя из всех углов загадочно поблескивал чужеродный, назойливый, надменный орнамент золотисто-зеленоватых, красноватых и синеватых оттенков.
— Ничего не могу с собой поделать,— заявил пан Папаушегг,— но как смотрю на эти арки под потолком, вспоминаю американские печи, что топятся углем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133