Если вы не доложите о нас, мы войдем без доклада!
Харват, держась за ручку директорской двери, обитой толстой изоляцией, сделал легкий жест в сторону американца, который означал не столько «Отвяжись», сколько «Слушай!».
Все навострили уши и стали прислушиваться с выражением величайшего удовольствия; и если кому приходило в голову сравнить голос пани Богуславской с серебряной трубой, то теперь он сказал бы: о нет, это скорее меч архангела, и горе тому, кто вызовет гнев героической обладательницы этого страшного оружия!
Треск-треск-треск! Меч обрушился на чьи-то невидимые латы за самой дверью — тут-то и настало время Харвата: он нажал на ручку, и дверь открылась.
— ...и баста! — крикнула пани Богуславская на самой высокой ноте своего регистра и тучей вынеслась в приемную.
То, что последовало, заполнило ближайшие десять секунд. Все разом вскочили, все спины согнулись, раскрылись все уста, хором скандируя «целую ручки, милостивая пани!», причем столь дружно, что порадовался бы покойный режиссер Коллар, весьма следивший за тем, чтобы тексты в массовых сценах звучали согласно, как возгласы верующих во время литаний.
Затем воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь звоном целой коллекции подвесок к браслетам примадонны Богуславской, дворянки герба Змай; недаром утверждали, вполне правдоподобно, что на этой даме больше побрякушек, чем камня в символическом изваянии Оперы на балюстраде театра. Позванивала и черная накидка из бисера, наброшенная поверх оранжевой робы примадонны, когда Харват помогал ей надеть драгоценную шубу, просторную, как юрта киргизского бая.
Затем мертвую тишину нарушили несколько басистых слов американца, обращенных к примадонне, да шлепок пригласительного билета об пол — примадонна совершенно недвусмысленно швырнула билет под ноги Моуру, кинув при этом на него такой взгляд, что можно было поклясться — никто еще и никогда не мерил его с головы до ног столь выразительно и быстро.
Мелким, но весьма явственным доказательством настроения дворянки герба Змай было то, что, выходя, она чуть ли не вырвала ручку двери, которую учтиво распахнул перед ней Харват, чтобы затем хорошенько хлопнуть ею.
Все это, с видом подобострастно-снисходительного Тартюфа, наблюдал немолодой, упитанный, длиннобородый мужчина, стоявший на пороге директорского кабинета; страдальческое выражение его глаз могло быть, конечно, притворным, но никак не струйки пота на его лбу. В глубине кабинета шагом паралитика расхаживал еще один господин, сжав голову руками — видимо, он только что уберег ее от покушения.
Когда носительница герба Змай скрылась из глаз, вспотевший господин подошел к инженеру Моуру, очень тихо с ним поздоровался и с доверительной вежливостью попросил:
— Соблаговолите подняться с дамами на четвертый этаж, в малый репетиционный зал справа, пианист уже ждет там; а мы придем вслед за вами — просто чтобы это не было похоже на целое шествие.
Барышня Улликова в уголке, кажется, тихо плакала в платочек, а барышня Фафрова ее утешала. Моур нисколько тому не удивился, он понял, что Тинда догадалась, до чего тесно связана только что отгремевшая бурная сцена с ее артистической карьерой. Моур ничего не рассказывал ей о том, сколько препятствий и интриг Божиславки он уже нейтрализовал, но Тинда была отлично осведомлена еще пани Май-нау, восхищенной столь страстным соперничеством прославленной оперной львицы с ее, пани Майнау, ученицей. Она говаривала: «Представляешь, Тинда, у этой женщины гостиная сверху донизу обита одними шелковыми лентами с венков — репсовые и муаровые она выкидывала! А на этажерке у нее три тома толщиной с Библию — сплошь вырезки из газет, рецензии на всех языках мира! Правда, когда певица ведет летопись своей славы, стало быть, и лет ей немало; но если она боится тебя, всего лишь ученицу, то это для тебя большая честь. А ты не бойся ничего, ты — феномен и втройне перепоешь даже такой оркестр, какой у нее в горле. И она это знает. Если твой американец погорит здесь, мы с тобой поедем в другое место, пускай мне придется на старости лет укладывать чемоданы. Потому что ты будешь дурой, если сдержишь слово, данное ему, это уж точно».
Перед тем, как войти в малый репетиционный зал, Тинда перекрестилась уже троекратно, но, перекрестись она трижды три раза, все равно не справилась бы с ошеломленностью, поразившей ее, когда она вошла. Ибо молодой человек, стоявший у окна напротив двери, быстро обернулся, и, хотя против света обрисовался только его силуэт, Тинда, по рыжеватому отсвету его негустых волос ежиком, моментально узнала «уродца» Рудольфа Важку, автора «Трио для скрипки, виолончели и фортепиано, в знак глубокого уважения и восхищения посвященного барышне Улликовои», за которое он был награжден премией Академии и головокружительным поцелуем барышни.
С того памятного дня, когда он принял эту вторую награду, он больше не показывался. Словно в воду канул. И вот — вынырнул здесь, в малом репетиционном зале!
На какие-то секунды у обоих перехватило дыхание; по тому, как Важка слегка пошатнулся, стало ясно, что и он не имел ни малейшего представления о том, с кем он тут встретится. Их обоюдное волнение так бросалось в глаза, что инженер Моур, энергично двигая подбородком, подозрительно перевел глаза с одного на другую и обратно.
Рудольф Важка, опираясь пальцами на крышку рояля, обошел инструмент и сел на стул перед клавиатурой. Теперь на его лицо падал полный свет.
Не оставалось сомнений — бывший репетитор Тинды будет аккомпанировать ей на сегодняшней пробе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133