— Никто ведь тебе не поверит, что ты получила эти деньги честным способом, я дам тебе письменное подтверждение... Знаешь что, изложу-ка я свою последнюю волю, завещание сделаю — сядь пока!
Жофка села — в самом деле села! — на стул. Армии опустился на кушетку возле стола, взял лист бумаги, оставшийся от его сегодняшних трудов, и начал писать.
«Я, нижеподписавшийся, Армии Фрей, мастер переплетных дел и художник, в ожидании своей близкой и добровольной смерти, но в полном сознании и при здравом рассудке, завещаю и одновременно передаю моей любовнице Жофии Печуликовой, бывшей работнице фабрики «К. Уллик и Комп.», а ныне моей хозяйке, а также ребенку, которого она носит под сердцем от меня, сумму в сорок шесть тысяч крон».
Написав эти числа, он вдруг вспомнил, как загорелся в ее глазах огонек удовлетворенной алчности, когда он протягивал ей свой кошель. Какое же у нее выражение теперь, когда на нее никто не смотрит?
Он внезапно поднял голову и посмотрел на нее.
Жофка не следила за тем, что он пишет — она следила за его лицом с пристальным вниманием, и из глаз ее катились слезы, оставляя влажные бороздки на ее щеках, покрытых, словно персик, легким пушком. Таким взглядом, такими глазами смотрят на безвозвратно погибшего, умирающего человека.
«Если чему суждено случиться, так именно теперь»,— вдруг подумалось Армину; все тело его ощутило готовность к действиям, и тут...
Глухой гул прокатился от основания дома до самого верха, затем тотчас — словно пистолетный выстрел, и от угла комнаты до ног Жофки расселся пол, так внезапно, что она отскочила прямо со стулом.
Трещина в полу, ломаясь под прямыми углами соответственно паркетным плитам, была похожа на молнию; под плитами обнажилось белое деревянное перекрытие, но прежде, чем трещина достигла ног Жофки, что-то еще резко треснуло в полу, щелкнуло, зашуршало... Тут уж Жофка перестала колебаться, она и сообразить-то ничего не успела, вскрикнула — не только не своим, но и вообще нечеловеческим голосом, рванулась с места и помчалась к двери, словно несла ее какая-то невидимая сила. Ей и впрямь казалось, будто ноги не поспевают за ее стремлением, у дверей она споткнулась, гулко ударилась коленом о косяк, сломя голову слетела с лестницы — и крик ее ужаса был слышен еще, когда она уже бежала по мостику.
Армии, оставшись один, всплеснул руками и разразился самым горьким смехом, каким когда-либо смеялся в жизни; счастливым смех у него, пожалуй, никогда не был, все равно, смеялся ли он над другими или над собой. На сей раз он испытывал к осмеянному, то есть к самому себе, жгуче-горькое, жальливое сострадание: в первый раз поверил в женскую любовь — и впервые обманулся в женщине...
Зачем только он подверг Жофку такому сверхчеловеческому испытанию?! Не доводил бы до такой крайности — успел бы спастись вместе с ней, и еще долгие годы мог быть счастлив с нею и со своим ребенком...
Гром господень — со своим ребенком.
Ну да, это так, Жофка уносит с собой его ребенка! Какой же он зверь, что отпускает их без надежды свидеться, что же не бежит за ними?!
Быть может, есть еще время, хоть и очень мало, а он сидит тут и, словно для забавы, наблюдает, как большие массы, раскалываясь, увлекают за собой более мелкие, как медленно, медленно расщепляются они с едва слышным шорохом, как время от времени раздается сухой громкий звук, словно некий великан кряхтит под непосильным бременем...
А Армии загадывает: если вот эта трещина подойдет к носку моего ботинка раньше, чем я досчитаю до ста — значит, ребенок под сердцем у Жофки — не моя кровь; и когда получается так, как он загадал, он отодвигает ногу подальше и снова считает до ста в отчаянной надежде, что уж на этот-то раз...
Армии считает с бешеной скоростью, чтобы на сей раз трещина не догнала его, потому что если он успеет досчитать до ста — он спасется вслед за своим ребенком!
Вдруг он прервал безумную игру, провел ладонью по лбу, за которым таился ненормальный мозг; усилием воли преодолел головокружительное, щекочущее в горле — и стягивающее горло, затрудняя дыхание, наслаждение, доставляемое ему тем, что вот он стоит лицом к лицу со стремительно нарастающей опасностью, стоит до последнего мгновения, когда еще можно будет избежать ее... Но что это?!
Откуда-то сверху донеслось до него жалобное мяуканье, тоненький, совсем еще детский кошачий голосок — Армии узнал бы его среди тысяч: то была Фатиме, единственная оставшаяся у него из помета от тех персидских «лавалек», что принес ему в прошлом году Лейб Блюмендуфт. Ее родители и братья с сестрами погибли от жестоких холодов этой зимы, выжила одна Фатиме.
Жалобное мяуканье раздавалось вновь и вновь откуда-то с непонятной высоты. Куда она забилась, почему не убежала с остальными? Фатиме всегда сторонилась прочих кошек, словно цыганская принцесса, и это теперь обернулось ей во зло.
Армину немыслимо было оставить здесь это лицемерное созданьице с опалесцирующими глазками и пушистой, как гагачий пух, шерсткой — единственную в Праге «лавальку». Забралась, конечно, на чердак и теперь сидит у люка, просит, чтобы ее впустили.
Но Фатиме была не на чердаке. Когда Армии позвал ее по имени — а на это она всегда отзывалась, где бы ни находилась,— ее радостное мяуканье ответило... с крыши.
Слуховое окошко под самым шпилем на куполе было открыто. Армии просунул в него голову и сразу, несмотря на серые сумерки, еще стоящие здесь, обнаружил беглянку. Котенок сидел на самом верху купола, куда только смог взобраться; едва увидев хозяина, мяукнул удовлетворенно и замурлыкал, уверенный, что хозяин обязательно ему поможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133