А силенки уже не те. Ты растратил их на ссоры здесь и там. Вот и начали гонять тебя ветры, словно оторванный от ветки родимый листок. Ничего нового ты в эти годы не совершил, славу подрастерял, о родном доме вспоминать стыдно... И спесь мешает тебе постучаться в его двери. А приехал ты сюда, чтоб ограбить коллектив, который свыше двадцати пяти лет шел за тобой... Да как ты можешь, Юль?
Голос Юлиана стал ледяным:
— Я, кажется, просил тебя не бросать камней в мой огород...
— Извини, друг. Буду говорить только о себе. Ты хоть был уверен, что театральное искусство в столице выиграет от твоего переезда туда. А я точно знаю: от моего бегства проиграет и хирургия, и мои ученики, и мои больные, а больше всего я сам... На протяжении достаточно долгого времени моя стая никуда не летела. Ведущему, видишь ли, казалось, что для дальнейшего полета необходимы особые условия и кто-то обязан их мне создать. Я начал ждать. Долго ждал. И все, кто со мной, тоже ждали... Вдруг произошло нечто. Совсем незначительное. В том числе и статья о тебе. И я увидел: вокруг вытоптанное поле, а у меня во время так называемого ожидания столько кредиторов появилось... Ты предложил прекрасный способ бежать от расплаты. Но я не банкрот. Я не позволю себе так низко пасть. Я должен взлететь во главе своей стаи, вывести ее на прямую дорогу. А ты хочешь, чтобы я остался неоплатным должником, удрал, как вор? Какой же ты мне друг после этого?
Федор Ипполитович замолчал, так как Юлиан перестал слушать. Как за обедом, когда он вдруг начинал бессмысленно таращиться на вилку, глаза его стали отсутствующими.
— Ты поэт, Федя,— после долгого молчания пробормотал он, и каждое его слово было полно злой иронии.
— Нет, Юль,— огорченно вздохнул Федор Ипполитович.— Я всего-навсего человек, который оглянулся на свой вчерашний день... Это в тебе, должно быть, еще не умер артист.
Юлиан откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Ну и пусть посидит и подумает. Тем временем Федор Ипполитович позвонит в институт, поставит точку на сегодняшнем...
«Нет, не все так хорошо у Юлиана, как он силится показать»,— думал Федор Ипполитович, когда набирал номер.
Статья причинила его другу немалую боль. И такие статьи ни с того ни с сего не печатаются. Очевидно, было что-то и кроме нее. Поэтому, как ни старается Юль скрыть свою боль от посторонних глаз, даже актерский талант ему не помогает. Видна эта боль, наверно, не только старому другу. Вот и страшно Юлю,— а вдруг те, от кого зависит рождение нового театра, заметят, что король хоть и не голый, хоть на нем трое штанов, а тело сквозь них уже светится! А признаться себе в том, что и в искусстве генерал без армии ломаного гроша не стоит,— на это нет у Юлиана мужества.
Как ему помочь? В чем он может опереться на руку верного друга? Правда, и у друга все теперь не просто...
— Институт хирургии,— откликнулся коммутатор.
— Это я,— как всегда твердо произнес Федор Ипполитович.—Найдите доктора Друзя и соедините меня с ним. Я жду.
— Сию минуту, профессор.
Задержать у себя Юлиана как можно дольше, пока он не поймет: во всем виноват только он сам. Пусть увидит, что именно здесь, где помнят его славу и еще верят в него, он в самое короткое время возвратит себе утерянное и успеет сказать свое слово.
Профессору Шостенко подняться легче, чем Юлиану. Федор Ипполитович не потерял ни Ляховского, ни Сергея, ни сына, ни многих других. Это их поддержка сберегла ему в эти трудные дни веру в себя.
Совсем неясно, что будет с Юлианом. Но если нуж
на ему опора, он всегда найдет ее в том Федоре, с которым десять лет просидел за школьной партой и два года на университетской скамье. Он снова станет настоящим артистом.
Из трубки донесся голос Друзя:
— Я слушаю, Федор Ипполитович.
Мысли о Юлиане отошли в сторону.
— Что там у тебя?
Секунду Сергей помедлил с ответом.
— С Хорунжей благополучно... Прибор Виктора Валентиновича в первой палате установлен. Никаких неудобств Черемашко не причиняет. Вот только...
Словно кто-то закрыл рукой Сергею рот.
— Ну! — повысил голос Федор Ипполитович.
— Температура у Василя Максимовича,— прошептал Сергей,— подскочила на градус.
— Причины?
— Причин... не одна. Я вызвал Михайла Карповича.
— Как сердце?
— Как хороший трактор...
— Легкие?
— Жалоба на небольшую боль под правой лопаткой. Но послушать... Его ведь нельзя переворачивать!
Федор Ипполитович на мгновение закрыл глаза: значит, без инфаркта в легком не обошлось...
— Сейчас же позвони нашему терапевту. Скажи, что я прошу его немедленно приехать в клинику. Сам буду через десять минут.
Вызвав такси, профессор направился к вешалке, забыв, что на нем домашний костюм. И чуть не наткнулся на Ольгу — она шла в столовую с одеялом и простынями для Юлиана и остановилась, встревоженная спешным вызовом такси.
— Подожди.
Она исчезла в спальне.
Федор Ипполитович подошел к двери в кабинет: вернется он поздно, надо попрощаться с Юлем.
И не переступил порога..
Юлиан держал в руке рюмку. Но рука лежала на столе, а на нее склонилась голова. Скрипнули двери, но Юль не шевельнулся.
Его укачали три рюмки коньяку?
Тем лучше. Когда проснется, Оля извинится перед ним за мужа.
Федор Ипполитович бесшумно закрыл дверь. Времени терять нельзя — вот-вот подойдет такси.
Снова Оля стояла на его пути. С пиджаком в руках. Помогая переодеться, шепотом спросила:
— Черемашко?
Федор Ипполитович кивнул.
— Есть надежда?
Только надев шубу, Федор Ипполитович ответил:
— Пока что я знаю одно: Черемашко должен жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79