.. И их горение будет сливаться с сиянием предков и потомков, как мерцание далеких звезд сливается в необъятный Млечный Путь.
А Ленин — центральное, животворное светило.
Ни в двадцатые годы, ни перед войной, ни во время войны Шостенко не думал о том, что в дружеских беседах с учениками соседствовали научные выводы и поэтические образы...
Все это стало исчезать после того, как он демобилизовался. Талантливый хирург, награжденный многими орденами и почетными званиями, к славе которого почти нечего добавить, не отрывает теперь взора от серого полотна трассы, по которой мчит его мощный и уютный лимузин. И дальше того, что через несколько секунд окажется под его колесами, Федор Ипполитович ничего не хочет видеть, не оглядывается на тех, кто идет за ним. Даже бессонными ночами вспоминает лишь далекую свою молодость, где ничто, кроме разве смерти Кости Грушина, не причиняет ему боли.
Почему?
Растерянно, будто вопрос этот застал его врасплох, профессор снова наклонился к Черемашко. Потом, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Ровно неделю тому назад исполнилось тридцать два года, как умер Владимир Ильич. Теперь ленинской датой стал день его рождения, а не день смерти. Но не появилось у Федора Ипполитовича ощущения, что исчезла живая связь между советскими людьми и великим Лениным,
И совсем неожиданно начало выкристаллизовываться то, о чем профессор привык не думать.
Что весь советский народ свернул куда-то в сторону или долгое время топтался на месте, до такой нелепости Федор Ипполитович никогда не доходил. А вот тот или иной руководитель, начав отставать, может на какое-то время задержать тех, кого он обязан вести. Тем более, если вокруг происходит много такого, от чего начинает казаться: не ведомые, а только ведущий творит историю. Казалось это и Федору Ипполитовичу.
Возглавив научно-исследовательский коллектив, Федор Ипполитович не заметил, как появилась у него манера свысока разговаривать с подчиненными. Едва, бывало, кто-нибудь выскажет мысль, в которой было мало «шостенковского», и сейчас же раздавалось: «Работайте, как вам сказано, не лезьте не в свое дело!» Особенно усердствовал Самойло Евсеевич. А научный руководитель его не сдерживал... и ни в чем себя не упрекал..,
Тихо скрипнуло под Федором Ипполитовичем кресло.
Он смущенно посмотрел на Черемашко: не разбудил ли? Лучше бы убраться отсюда, дать покой больному человеку. Думать можно и у себя в кабинете...
Но вместо того, чтобы встать, Федор Ипполитович снова закрыл глаза, прикрыл ладонью лицо.
Верно, оправдывать себя не так уж и трудно. В особенности когда никто, кроме заносчивого сына, ни в чем тебя не обвиняет. Но сейчас, прислушиваясь к себе, Федор Ипполитович чувствует: где-то в глубине его существа появляются непривычные мысли. Даже не мысли, а воспоминания о когда-то недодуманном. Они ни в чем его не упрекают, не вступают с ним в спор — только напоминают.
Откуда появляются они, эти смутные мысли? И почему они возникают именно сейчас, возле больного, который вряд ли протянет несколько дней?
Федор Ипполитович неуверенно провел по глазам рукой.
В те давние времена, когда его внутренний мир не ограничивался уютным лимузином, не только Юлиан, Костя и Оля имели право входить туда в любую минуту: друзей у него было много. А теперь этим правом может пользоваться только Юлиан. И иногда пролезает туда Самойло,
Правда, только что Ольга силой ворвалась в этот неуютный мир, попыталась повернуть что-то на свой лад. Но ведь это впервые за столько лет...
...Когда-то Костя Грушин добился того, что Владимир Ильич Ленин стал для тебя, Федор, непревзойденным образцом человека, а то, над чем ты сейчас впервые задумался, началось на сорок третьем году твоей жизни.
Да, ты пробовал сопротивляться, отстаивал свое научное кредо. Но ты делал это с оглядкой и в конце концов очутился в той самой хате, которая всегда с краю. Ты уверил себя, что, кроме хирургии, для тебя ничего больше не существует. Обо всем остальном, даже о твоем мировоззрении, обязаны, дескать, думать те, кто для этого поставлен. И старался не вспоминать, что дал тебе Костя, что требовала от тебя Оля, когда ты домогался ее любви... Ты стойко и мужественно нес службу. Но это была служба телеграфного столба, который гордо поддерживает провода, но безразличен к тому, что по этим проводам передается... Нет, винтиком тебя не называли. Твоими достижениями можно было похвалиться. И тебя милостиво величали поборником самого передового направления в науке. И разве ты не гордился этим?..
Когда допекают такие мысли, не так просто оторвать глаза от того, что накопилось в твоей окаменевшей душе. Тем более, ты давно сам туда не заглядывал...
Ты, Федор, охотно брал пример с тех, кто считает: назначение тебя на высокую должность — это признание твоей непогрешимости в том, чем отныне надлежит тебе ведать. Ты уверовал, что твоя главная обязанность — не служить своей науке, а лишь усердно выполнять приходящие свыше указания.
Не старайся, Федор, оправдаться в этом. Но если ты уже начал ворошить свое прошлое, не пропускай ничего. Выгреби из себя весь мусор. И не теряй ни секунды, так как наступило время для этого. Кое-что, возможно, приросло к живому телу — придется самого себя оперировать. Иначе ты унесешь в могилу свой капитал, ибо второй жизни без него у тебя не будет!
Федор Ипполитович коснулся лба, и ладонь его стала влажной.
Одновременно донесся шепот Василя Максимовича:
— Вы еще здесь?.. А я, простите, задремал.— Он извинялся, но взгляд его был, как вчера перед операцией, лукавым и пристальным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79