— Ваши рекомендации я хорошо помню, Федор Ипполитович. Но гораздо больше вчера говорилось о военное полевой хирургии. Может быть, поэтому мне и припомнилось одно место из вашей статьи, которая... э-э... подтолкнула меня... к написанию моей... э-э... монографии. Я помню это место наизусть.— Фармагей наморщил лоб.— «Немало хирургов того времени считало, что в первые дни после операции, особенно сложной, прибегать к медикаментозному вмешательству не всегда целесообразно. Мотивировалось это тем, что большинство медикаментов содействует заживлению ран не непосредственно, а за счет известных внутренних резервов организма, и таким образом они могут привести раненого к еще большей потере сил». Короче говоря, упоминавшиеся вами врачи считали, что организм раненого лучше знает, что ему делать... Дальше в той же статье вы писали: «По нашему мнению, этот взгляд давно требует радикального пересмотра. Мы уверены, что здесь действует традиционный, чтобы не сказать резче, способ мышления. Именно он мешал некоторым хирургам применять то новое, что на протяжении последних лет взяли на вооружение медицина и смежные науки». Это натолкнуло меня на мысль: «Хорунжая подходящий объект, чтобы лишний раз подтвердить справедливость...»
Гром грянул ближе
— Справедливость чего?
— Справедливость вашего, Федор Ипполитович, замечания о консервативном способе мышления. Хорунжая даст мне возможность непререкаемо доказать...
Если до сих пор все плыло перед профессором Шостенко сравнительно медленно, то теперь это призрачное движение вдруг ускорилось. И гроза не заставила себя ждать:
— Вы понимаете, что говорите? Ведь вы оставили раненую на произвол судьбы! Собираетесь хладнокровно наблюдать: выживет ли?.. Вы кто? Хирург? Или мясник?
Фармагей превратился в туманное пятно.
Увеличенные толстыми стеклами глаза Евецкого прищурились от удовольствия. Он заранее наслаждался скандалом, который вот-вот разразится. Когда профессор выходит из себя, «левая рука» почему-то всегда радуется.
Ляховский отвернулся. До сих пор еще стыдлив, как школьница.
Игорь впился взглядом в отца. Нет, не досада у него во взгляде, а боль...
Остальные поглядывали кто куда, только не на своего принципала. Старались показать,—ничего, мол, особенного не происходит, они и не к такому привыкли...
До сих пор Федор Ипполитович на поведение своих подчиненных в подобных случаях внимания не обращал. Врос, как говорил когда-то Игорь, в собственный пьедестал, и что мне, дескать, до пигмеев, копошащихся у подножья!
Почему же сегодня, хоть все вокруг так зыбко, каждая мелочь бросается в глаза?
Сергей вскочил и окаменел, вглядываясь в Фармагея, И снова профессору вспомнились те, кто закрывал собой командиров и амбразуры вражеских дотов. Но вот Сергей рванулся к двери...
Отдышавшись, Федор Ипполитович снова уставился на Фармагея:
— Вы что, диссертацию свою в монастырской келье пишете? Кроме моей статейки, которая сейчас и копейки не стоит, ничего знать не хотите? Да в надерганных вами цитатах мельком говорится о глупости, которой отличались некоторые недоучки в начале войны, до появления сульфамидов и пенициллина. Но в той же статейке черным по белому написано, что появление этих препаратов сразу сняло эту идиотскую проблему. Почему вы этого наизусть не выучили? И как вы отважились городить эту дичь здесь, да еще после того, как ваш коллега дал вам вчера в руки продуманный до мельчайших подробностей, безукоризненный план дальнейшего лечения Хорунжей. А вы... Вот уж воистину заставь дурака богу молиться... Есть ли у присутствующих вопросы к Фармагею?
В зале стало совсем тихо. Все взгляды устремились на Федора Ипполитовича. Одни удивленно: небывалая история — профессор сам себя покритиковал. Правда, недобрым словом помянул свою старую статью. Но и такого еще не случалось... Другие (слава богу, их меньше) так и не поняли, в чем же виновен будущий кандидат медицинских наук. Значит, и кроме Фармагея в институте можно найти таких же невежд?
— Нет вопросов? — почти спокойно спросил Федор Ицполитович и сам за всех ответил: — Да и какие тут могут быть разговоры!.. Попрошу тех, кто хочет взглянуть на Хорунжую, в семнадцатую.
И, словно поднятый по тревоге, зашагал к выходу из зала.
Самовольно покинув пятиминутку, Друзь помчался в палату, где лежала молодая актриса. Но не о глупости Фармагея была его первая мысль, а не допустил ли он сам ошибки позапрошлой ночью. Ведь когда Марина Эрастовна лежала на операционном столе, ни на миг не давала ему покоя тревога о Черемашко.
Какое-то время он постоял у входа в палату, припоминая события ночи под понедельник, но упрекнуть себя ему было не в чем. Все сделано правильно. Да и профессор вчера за Хорунжую его не упрекнул.
Правда, на пятиминутке Федор Ипполитович слушал Друзя краем уха. А Фармагей следовал его примеру. И после осмотра Марины Эрастовны разговор шел не столько о ней, сколько о диссертации: данный случай поможет, мол, Фармагею кое-что уточнить. Тот и принялся «уточнять».
Когда Друзь вошел в семнадцатую палату, глаза у Марины Эрастовны были закрыты, руки неподвижно лежали поверх одеяла. Если спит, хорошо. И с температур
рой как будто все в порядке, хотя Гришко и допустил неточность: она сегодня на одну десятую выше, чем вчера вечером. А пульс...
Осторожно, чтобы не разбудить больную, Друзь взял ее руку. И едва не выронил. Запись врет! Или от шести, когда меряется температура, до девяти она подскочила не меньше чем на градус!
Хорунжая не спала. Едва Друзь опустил ее руку, она сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79