страхи и подозрения у Хорунжей должны бесследно исчезнуть
через полминуты после того, как он присядет у ее койки. Не должна она волноваться и когда, он скажет ей, что надо вызвать сюда ее родных, что предстоит ей еще одна, последняя и куда более тяжелая, чем позавчера, операция. И если придется ему вызвать самого Ляховского (этот не откажет!), а тот, приехав, скажет «поздно», Друзь от этой девушки не отойдет, сделает решительно все, что умеет, на что способен, что обязан сделать. Он либо врач, либо ничто!
Бесшумно подошел он к Хорунжей.
Ему показалось, что кто-то другой лежит перед ним. Так истаяла она за какие-то три часа. На лбу и висках появился пергаментный блеск. Глаза глубоко запали. Выразительное лицо актрисы превратилось в маску мумии. И лишь потому она сейчас в забытьи, что слегка утихла боль.
Течение перитонита развивается у нее невероятно быстро. После полуночи надо ждать возбуждения, затем наступит полная потеря сознания. На рассвете начнется агония... Буда-,Розальский вовсе не глуп...
— Вы, доктор? Добрый вечер...
Голос Марины Эрастовны еле слышен. Ее провалившиеся глаза впились в Друзя. Но теплилось в них что-то похожее на улыбку: о нет, мол, я еще не потеряла надежды.
Друзь присел на стул, пододвинутый Буда-Розальским. Несколько секунд подержал пальцы на пульсе больной, послушал сердце. У Василя Максимовича со всей сердечно сосудистой системой было несравненно хуже, и все-таки...
— О чем вы так напряженно думаете, доктор?
— О вас.
Больная покачала головой.
— Нет. Только о том, как быть со мною... Снова повезете меня в операционную? Снова по мне будет ездить паровоз?
Друзь ждал этих вопросов, знал уже, как ответить на них. Но его голос не должен дрогнуть: слишком хорошо знакомо Хорунжей актерское искусство — сразу заметит, сколько сомнений скрыто у него под тоненькой пленкой спокойствия.
— А если повезу?
Марина Эрастовна закрыла глаза.
— Если бы вы угостили меня сейчас цианистым калием, сказав, что в этом мое спасение, я бы проглотила его не задумываясь. Так я вам верю.'
Не все способны говорить такое без позы. Не всем дано быть Василями Максимовичами... Но если она сыграет эту роль хорошо...
Друзь наклонился к больной. Оперся подбородком на палку и спросил как профессор — шутливо, но властно:
— После позавчерашней ночи ничего не боитесь?
Исхудавшая, почти прозрачная рука подвинулась
было к руке Друзя, но не дотянулась. Тихо, словно признаваясь в чем-то, чем ни с кем не делятся, больная сказала:
— Сергей Антонович, дорогой! Я никогда так не боялась, как сейчас. И чем дальше, тем страшнее .мне.., И я не понимаю, как вы можете так спокойно сидеть?
Подручный Гришка кашлянул, будто у него запершило в горле. Значит, цена его бесстрастности такая же, как и спокойствию Друзя?.. И все-таки даже юноша, только что получивший диплом врача, должен отличать отчаяние от женской экспансивности, усугубленной болью, высокой температурой... Ну, и актерским дарованием.
Но на Буду-Розальского Друзь не оглянулся. Не ему ведь второй раз в течение двух суток ложиться на операционный стол. Непоколебимая вера, что ничего ужасного не случится и все закончится хорошо, необходима той, чью жажду жизни заглушают уже страх и боль. Словами тут ничего не добьешься. Надо действовать, не теряя ни мгновения.
Но еще более нужна вера в успех тому, кто станет у операционного стола. Вот если бы Федор Ипполитович не выпил за обедом трех рюмок коньяку...
Хорунжая не дала ему додумать:
— Молчите? Для чего же вы пришли сюда? Сказать несколько успокоительных слов? Так я досыта наслушалась их от вашего опереточного Гри-Гри... Оставьте меня в покое!
Хотя соседки Хорунжей выжидательно следили за Друзем, но в их глазах было и осуждение: почему медлит тот, о ком теперь говорят так много хорошего?
Марине Эрастовне Друзь ответил тем же профессорским тоном:
— Вы угадали: я зашел сюда, чтобы отвести от вас страх перед новой операцией. Сейчас вас начнут готовить к ней. Тем временем я дам от вашего имени «молнию» вашим родителям...
Хорунжая порывисто подняла руку. От этого ее пронзила такая боль, что она чуть не вскрикнула,
— Ни в коем случае! У мамы сердце...
Друзь сделал вид, будто понял ее по-своему:
— Вы хотите, чтобы о беде с вами ваши родные узнали от посторонних? Телеграмму с вашей подписью мы составим очень осторожно. Ничто не потревожит сердца вашей мамы. Но первым же самолетом она прилетит сюда. Ничего не случится с ней и тут. Хватило у вас мужества, чтобы начать со мной разговор о новой операции. Хватит и на то, чтобы успокоить маму, когда увидите ее завтра. Она необходима вам и нам. То, что она будет здесь, намного сократит ваше пребывание у нас.
— Сергей Антонович, доктор...
— А теперь не будем терять времени,— остановил ее Друзь, взглянув на часы.— Я хочу начать операцию через двадцать шесть минут.—Он обернулся к медсестре:— Не опоздайте. Я буду ждать в профессорской операционной.— Он поднялся, взял под руку окаменевшего Корнелия.— Прошу вас со мной.
Но выйти из палаты он не успел.
— Оперировать меня будете вы? — вдруг воскликнула Хорунжая, и это было скорее утверждение, чем вопрос.
Ее потускневший взгляд впился в Друзя. Они так походили на глаза Василя Максимовича позапрошлой ночью... По спине Друзя пробежали холодные мурашки: та же самая безрассудная вера, что жизнь зависит только от него. И это после того, как Друзь, с трудом отгоняя посторонние мысли, подолгу думая над каждым своим движением, свыше трех часов мучил ее позапрошлой ночью. И нет того спасительного листка за которым в пропускнике он прятался от Василя Максимовича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79