Врачу, исцелися сам

(укр.)


Похрипев сколько положено, уникальное создание позапрошлого столетия двенадцатью тягучими ударами оповестило: закончился чуть ли не самый нервный в жизни профессора Шостенко день.
Но не исчезло этим днем порожденное.
Обычно Федор Ипполитович ложится в одиннадцать. Но вот уже больше часа, как он, заложив руки за спину, в домашних туфлях на войлочной подошве, неслышно шагает по кабинету. От двери к дивану. От дивана к столу. И снова к двери...
Мягкий свет лампы падает из-под зеленого абажура только на стол. Там на стопке папок, как и позавчера, лежит, так сказать, диссертация самого прыткого из институтских ординаторов. Около чернильницы все еще белеют две кучки изорванной бумаги — остатки прочитанных в воскресенье писем. Ольга нарочно оставила их на столе. А весь кабинет окутан теми тихими сумерками, какие бывают в старом лесу летом, когда догорает вечерняя заря. Тишину нарушает лишь неустанное тиканье, такое размеренно-неторопливое, словно и у старинных часов, и у их хозяина впереди по меньшей мере тысяча лет жизни...
Взглянув на по-солдатски прямую фигуру знаменитого хирурга, на его гордо закинутую голову и уверенную походку, никто бы не догадался: нет, не родившимся в сорочке чувствует себя Федор Ипполитович. Он даже не понимает, что, собственно, с ним происходит.
И дочь еще не соизволила вернуться. Хоть и временно она будет здесь жить, хоть и тридцатый ей год, но пренебрегать укладом отчего дома позволять ей не следует.
Впрочем, Татьяна не главное. Если бы она была дома, Федору Ипполитовичу не стало бы легче.
Дает о себе знать вчерашняя бессонница? Или измотало его то, что целый день валилось на него сегодня?
Внезапный приезд блудного сына в сравнении со всем остальным отнюдь не событие. И то, что пришлось оперировать безнадежного больного самому,—дело привычное. Тем более — все в институте собственными глазами увидели, что их научный руководитель был, как всегда, прав: этому больному и чудо не поможет.
Но когда, вскрыв брюшную полость, профессор Шостенко вдруг увидел... Можно две жизни прожить и ни разу не столкнуться с инфарктом кишечника. Но если ты сорок лет отдал борьбе со смертью, никакая неожиданность не застанет тебя врасплох. Не так уж важно, что не твои предположения оправдались, что не ты, а выгнанный тобою из дома сын поставил правильный диагноз: так или иначе, а о выздоровлении Черемашко мечтать не приходится. И все-таки... в конечном счете прав все-таки Игорь...
Не потому ли профессор Шостенко растерялся?
Разве консилиум, поспешно проведенный у операционного стола, над вскрытым больным, не следствие того, что научный руководитель института неизвестно почему почувствовал себя студентом-верхоглядом? Одно было в мыслях: только бы никто не заметил, что он вот-вот начнет «плавать»...
Скрыть от присутствующих на операции свою ничем не оправданную растерянность, кажется, удалось. Но вспомнить, кто первый сказал об удалении тромба, профессор сейчас не в состоянии. И совершенно отказывается понять, как смог осуществить это тот, на ком он поставил было крест.
Конечно, после операции все поздравили с успехом не Сергея Друзя, а шефа. Первыми засвидетельствовали свое восхищение обе «руки».
Но если быть честным, то Ляховский ограничился лишь несколькими словами, которые профессор слышал от него не один раз: на иное, мол, старая гвардия и не способна! Немного смутившись, он добавил: не меньше, чем операцией, Федор Ипполитович может гордиться Друзем, на которого кое-кто (явный намек на учителя!) перестал возлагать даже скромные надежды. Затем подсластил пилюлю комплиментом: заботится старая гвардия о достойной смене!
Зато Евецкий разразился разнообразными, в самом мажорном тоне, дифирамбами: где уж там до Федора Ипполитовича даже некоторым действительным членам Академии медицинских наук! А сквозь толстые стекла его очков все время проглядывало: до чего же ловко облапошил вас, многоуважаемый шеф, ваш неказистый ординатор— из-под носа слямзил принадлежащее вам по праву...
Когда же Федор Ипполитович отправился домой, на улице его догнал Фармагей, автор этой самой диссертации. Он проводил шефа до подъезда. И, преклоняясь перед величайшими заслугами и богатейшим опытом своего выдающегося наставника, перед его умением с первого взгляда отделять настоящее от поддельного, огорченно изумлялся: кому, скажите на милость, интересно мнение Друзя о написанном мною? Пусть его опыт в области военно-полевой хирургии больший, но какое это имеет значение? Ведь накапливая свой опыт, Друзь ничего в хирургии не смыслил. И приобретенное им на войне — это же далекое прошлое! Как вообще можно доверять человеку, который не прочь поживиться чужим?
Разумеется, и Фармагея, и «левую руку» Федор Ипполитович выслушал молча. Оба они никогда не додумались бы до того, что так уверенно и точно сделал Друзь. Правда, для Черемашко это все равно что для мертвого припарки. Зато все увидели, что четыре года работы в институте для Сергея даром не прошли. Только будущий диссертант да его руководитель стараются уверить шефа, что если у Друзя и есть цепкая хватка и зоркий глаз, то лишь на то, что плохо лежит.
Молчал Федор Ипполитович еще и потому, что наивный Сергей воспринял новое поручение, как проявление нешуточного доверия к нему. И это хорошо: писанина Фармагея отвлечет его от лишних воспоминаний о. сегодняшнем.
Да и все, кто был в операционной, забудут о находчивости Друзя тем быстрее, чем скорее Черемашко подтвердит профессорский прогноз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79