..
Казалось бы, никаких причин для беспокойства вообще не существует. Почему же тогда нет-нет да и появится у профессора ощущение, словно комфортабельный лимузин, более тридцати лет безостановочно мчавший его только вперед, вот-вот перестанет слушаться руля? Почему вдруг стало мерещиться, что на идеально накатанной, прямой, как туго натянутая струна, трассе вот-вот появятся выбоины и кочки? Откуда приходит в голову, что впереди невероятно крутые повороты?
— Ерунда!
Федор Ипполитович произнес это почти вслух.
Разве бессонница у него впервые? Разве это хоть раз помешало подойти к операционному столу тому, кто несколько лет назад по двое-трое суток, не переводя дыхания, простаивал над теми, кто нуждался в его срочной помощи? Разве сегодняшняя операция, хоть и ввязался в нее Друзь, не пример того, что называют «шостенковским стилем» в хирургии?.. Нет, бессонница здесь ни при чем. В бессонные ночи Федор Ипполитович не без удовольствия перебирает прошлое, вспоминает свои «годы странствий»! Сколько раз он придирчиво всматривался в ту пору, но ничего такого, за что следовало пожурить себя хотя бы слегка, так и не нашел.
Нет, такие ночи не лишают Федора Ипполитовича уверенности в себе!..
То, из чего складывалась жизнь после всех этих «скитальческих лет», почему-то никогда не вспоминается так же ярко: ни семейные радости, ни блестящие операции или открытия, ни победы над противниками, ни возобновление дружбы с Юлианом, ни даже Отечественная война и гибель Володи. Очевидно, со вступлением в зрелые годы его плотно обступила повседневность. Не будничность, нет: и в дни мира, и в дни войны он принадлежал не себе, а только тем, кто ждал от него помощи, спасения или знаний, все время был в непрерывных, неустанных поисках. Он не останавливался, не оглядывался назад. И ни разу не уклонился в сторону. Он полностью оправдал надежды Дмитрия Кирилловича и Оли...
Совершенно не отразилась вчерашняя бессонница на ходе операции: ни единой посторонней мысли у Федора Ипполитовича не промелькнуло, ни разу не дрогнула рука, ничем не напомнило о себе сердце. А все, что присутствовавшие на операции наболтали о шостенковском стиле в хирургии, пролетело мимо их шефа. К славословию профессор привык давно, да и лучше, чем кто бы то ни было, знает себе цену. В данном случае никто не сделал бы большего. А то, что сегодняшняя операция полезна только присутствовавшим на ней, в этом никакой вины
Федора Ипполитовича нет. Слишком поздно доставили Черемашко в клинику. Слишком запущена у него болезнь. Он в намного худшем состоянии, чем был Костя Грушин в восемнадцатом или Друзь в сорок третьем. Как ни верти, день или два, ну, три дня, если ему невероятно повезет, Черемашко еще протянет...
Сергей Друзь это понимает не хуже своего учителя. Зачем же он норовит прыгнуть выше себя? С какой стати он начал считать себя совестью своего спасителя и учителя?
Нет, ни в чем не упрекнет себя Федор Ипполитович за смерть Черемашко. И никто не посмеет упрекнуть. Черемашко не первый и не последний, кому бессилен помочь даже отмеченный божьим перстом медик. Всесильной медицина станет еще не скоро.
Это тоже привычная мысль. А привычное вряд ли под силу кому-либо расстроить.
Не под силу это и Игорю.
Ну что может изменить в жизни профессора Шостенко приезд оскорбленного сына? Сегодня не было времени, чтобы указать ему на порог. Но завтра утром... Минутный разговор по телефону с министерством — и так называемый новый стажер уже к полудню получит телеграмму с категорическим предписанием: немедленно переехать в любой другой институт, разрабатывающий те же темы — мало их разве в республике? Пусть там и ищет самое новое, самое передовое...
Ничего плохого Федор Ипполитович Игорю, в сущности, не желает. Искра божья в парне как-никак теплится: он единственный, кто поставил правильный диагноз Черемашко. Можно подумать, что он самостоятельно, не держась ни за чью полу, принялся продираться сквозь чащу еще не исследованного. Глядишь, и протопчет свою тропку в науке. В добрый час! Но терпеть возле себя того, кто по всякому поводу читает тебе нотации, будь это критикан даже с искрой божьей,— на такое христианское смирение профессор Шостенко никогда способен не был. Поэтому Игорю здесь никто и ничто не поможет: ни мать, ни сестра, ни его еще не виденный дедом сынишка, ни друзья, ни его способности... А в министерстве оценят высокую принципиальность профессора: никакой семейственности...
Немного жаль Ольгу: она окончательно сникнет, если
уедут сын, внук, невестка. И не простит она этого мужу. Но немало уже стоит между ними такого, чего Оля Феде не прощала. А Ольга... Придется ей затаить еще одну обиду, только и всего.
Сама виновата!
Измученным возвратился Федор Ипполитович сегодня домой, а жена ничего не заметила: слишком радостно светились у нее глаза. Не погасла эта радость ни во время обеда, ни за вечерним чаем, ни когда Ольга стелила на этом диване дочери. Одиноким и заброшенным почувствовал себя в своем доме тот, с кем она прожила тридцать четыре года, а она — что ей до этого! Под боком у нее теперь сын и внук. Дочь полгода будет ночевать в этом кабинете. Что еще нужно Ольге для счастья? Она даже помолодела. А ты, Федор, как знаешь...
Постелив Татьяне, Ольга начала странный разговор — будто великую милость оказала мужу:
— Завтра у нас будет обедать Надийка. С сыном... Наконец-то и ты увидишь невестку и внука.
Федор Ипполитович подошел к окну. Отдернул зачем- то штору. Нет, не встрепенулось у него сердце.
В самом деле — ну на кой черт сдалась ему Надийка, или как там ее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79