Для этого профессору необходим покой. И Самойло Евсеевич поднялся, шагнул было к двери. Но снова заговорил:
— Я ничего не имею против отмены вами моего распоряжения об увольнении зазнавшейся девчонки. Она слишком красива, а это вносит в ее взаимоотношения с нашими юными врачами, да и с больными то, что в условиях клиники научно-исследовательского института может показаться кощунством.— Слово это прозвучало так, будто «левая рука» был непревзойденным образцом благопристойности.— Вы понимаете, что я имею в виду. Я терпел эту Жовнир, пока она вела себя прилично и не манкировала обязанностями. Но сегодня мне стало известно, что она не прочь пофлиртовать с Друзем. А у того слюнки потекли. Зная ваше отношение к флирту в нашей клинике и чтобы мой ординатор не попал в дурацкое положение, я и принял необходимые меры.
Не отозвался Федор Ипполитович и на это.
Евецкий попятился к двери и снова остановился:
— Для Друзя это хороший урок. Ему еще нужно иногда напоминать значение слова «тубо». А вы ему потакаете... Я понимаю, научный руководитель должен будить у своих подчиненных творческую мысль. Но если бы вы не торопились с экстраординарным консилиумом в операционной, а сами подумали бы, все, что было вчера, принадлежало бы исключительно вам. А у Друзя закружилась голова, и он стал волочиться за красоткой. Добром это не кончится.
Пальцы Федора Ипполитовича не переставали постукивать, хотя подтверждение его догадки о Сергее и бутоне пиона должно было бы его потешить... И еще кое-что верно подметил Самойло... Впрочем, когда забрасываешь, как этот иезуит, множество удочек, на какую-нибудь рыбка непременно попадается.
Конечно, в другое время добродетель «левой руки» вызвала бы у профессора приступ сарказма: когда тот, кто не пропускает ни одного хорошенького личика, начинает играть роль поборника моральной чистоты среди подчиненных,— это же анекдот! Именно о таких говорится: «Врачу, исцелися сам!»
Но не об этом надо сейчас думать!
Вид у Самойла Евсеевича стал самый благожелательный. Он понимает: немедленного ответа на его странное предложение быть не может. Профессору нужно все взвесить, рассчитать, набраться смелости, представить себе,
как помпезно обставленная защита диссертации приведет руководящий состав института к исполнению желаний... Дверь неслышно закрылась за демоном-искусителем.
Не скоро прекратилось постукивание пальцами по стеклу.
Опять нахлынуло на Федора Ипполитовича то самое, что терзало его вчера вечером перед приходом Татьяны. Но тогда у него было время докапываться до причин. А сейчас...
Нет, ничем не удивил его Самойло. Даже завуалированный намек: чрезмерно прославленный профессор по сути своей мало чем отличается от перезрелого кандидата медицинских наук,— даже это почти не задело Федора Ипполитовича.
Может быть, тупость Фармагея и осложнения с Хорунжей взволновали его? Судьба Черемашко взяла за живое? Или слишком много думает Шостенко-старший о сыне? Нет, с Игорем все яснее ясного. Он собственной рукой подписал себе приговор и исчезнет из клиники даже в том немыслимом случае, если Черемашко вдруг останется жить.
И Сергей не такая уж одиозная фигура, каким показался ночью. Татьяна лишь посмеется над его нелепым ухаживанием за юной красоткой. Что Друзь после вчерашнего успеха почувствовал себя способным расположить к себе девичье сердце,— Федор Ипполитович заметил это без «левой руки». Самойло — он в этих делах дока— лишь подтвердил наблюдения шефа.
А может быть... Может быть, Сергей — не единственная причина ночной и теперешней тревоги Федора Ипполитовича?
Но Федору Ипполитовичу давно пора в биохимическую лабораторию...
В конце концов, ни вчера, ни сегодня ничего особенного не случилось. Впереди такая же однообразно-серая трасса. Вот только не так ясно, как бывало, Федор Ипполитович видит, куда она ведет. Но когда тебе за шестьдесят, стоит ли заглядывать далеко вперед? Вряд ли туда доедешь...
Может быть, именно поэтому и копается он в себе самом. Ночами вспоминает давным-давно минувшее, а днем
со страхом присматривается: не начала ли его непреклонная душа покрываться ржавчиной?
Потому-то и не посоветовал он Самойле исцелиться от своих хронических недугов. Но почему это самое «врачу, исцелися сам» не забылось после ухода Самойла? И кажется — кто-то рядом молча ждет, как откликнется на евангельский призыв сам профессор. Ждет и сверлит взглядом... пронзительным взглядом Черемашко, в котором затаилось что-то и от Кости.., Какая чепуха!
Ведь нерушимо высится нерукотворный памятник, воздвигнутый себе Федором Ипполитовичем!
Или незаметно выпал из него какой-то камешек? Значит, выпадет вскоре второй, третий... А там, смотришь, все рассыплется, покатится, как осыпь с крутой горы?,. Пальцы забарабанили еще громче.
Ничего такого, о чем не подумал бы Друзь, из-за чего, вспомнив свою неудачу, схватился бы за голову Игорь, чего не уразумел бы Александр Семенович, то есть Сашко или Санько,— ничего такого в истории болезни покойного бухгалтера инвалидной мастерской не обнаружено. Зато в почти непроглядной тьме, которая до сих пор была перед Друзем и его товарищами, наметилось, пусть едва заметным пунктиром, нечто похожее на тропку. Конечно, они пойдут своим путем, но разве эта тропа не ориентир?
А зайдя в патофизиологическую лабораторию, Друзь увидел, что сотрудники Виктора Валентиновича уже собирают прибор, который приснился ему на рассвете. Но трубка от него не будет вживлена в организм, а введут ее в желудок через нос. Дышать это Василю Максимовичу не помешает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79