..
Когда закрылась дверь, Андрей Петрович обошел стол и сел на только что оставленное Игорем место. Но заговорил он не сразу.
Перед ним сидел не прежний молчальник, а человек,
с которым надо было в какой-то мере знакомиться заново.
— Так вот вы какой,— сказал он.— Не пугают вас, значит, ни крутые дороги, ни непроходимые тропы?!
Это было похоже на комплимент. И Друзь вобрал голову в плечи. Кажется, он слишком разоткровенничался с директором...
— Понимаю,— кивнул Каранда.— То, что вы здесь говорили, предназначалось не мне, а вашему новому помощнику. Но я рад, что слышал это.— Он вытащил папиросу из пачки, положил ее перед собой на стол.— Скажите, какие у вас отношения с Самойлом Евсеевичем?
Друзь ответил холодно:
— Он — руководящий товарищ. Я—тот, кем руководят. Вот и все.
Андрей Петрович провел рукой по губам, как бы разглаживая усы. Трудновато ему скрывать чумацкую усмешку.
— Словом, он к вам до сих пор не придирался, а вы с ним не спорили. Почти все ординаторы в мужском отделении так делают, потому что не терпит ваш непосредственный руководитель, когда его подчиненные действуют по-своему. Значит, с непротивленчеством вы покончили?
Это не требовало ни подтверждения, ни отрицания. И Друзь промолчал.
Каранда взял со стола незажженную папиросу и начал ее разминать.
— А не кажется ли вам, что Евецкий — главный ваш противник в борьбе за Федора Ипполитовича? — резко спросил он.
А над этим Друзь вообще не собирался задумываться. Он попробовал отделаться шуткой:
— Неужели я так страшен Самойлу Евсеевичу?
Каранда бросил размятую папиросу в переполненную
окурками пепельницу и уселся в кресло поглубже.
— Оставим игру в прятки, Сергей Антонович. Не время нам обоим этим забавляться. Вы разговаривали с кем-нибудь о Фармагее и его диссертации?
Друзь удивился.
— С Федором Ипполитовичем. В женской ординаторской. Вы тоже там были.
— Это уже лучше.— Андрей Петрович даже вздохнул
облегченно.— Тогда послушайте и помогите мне разобраться...
И Друзь выслушал. Но чем внимательнее слушал, тем меньше понимал.
...Перед его приходом у директора был Евецкий. Сей мук предлагает при помощи диссертации Фармагея показать всем, кого это касается, что научно-исследовательская работа в институте ведется на надлежащем уровне и пойдет в гору, как только министерство начнет выполнять свое решение.
Хотя диссертация написана, ее следует дополнить некоторыми наблюдениями последних дней — в частности над Хорунжей и Черемашко. Надежд на выздоровление Черемашко, можно сказать, никаких. Однако кое-что из его истории болезни просится в диссертацию. Благодаря этому защита станет той первой ласточкой, которая хоть и не делает весны, зато свидетельствует, что ее приход неминуем.
Евецкий также заверил директора, что идея эта возражений у Федора Ипполитовича не вызвала. И предвидя со стороны директора сопротивление, глубокомысленно закончил: когда этические нормы мешают науке идти вперед, это означает, что оные прописи отжили свой век.
Трудно поверить, что Федор Ипполитович согласился на такое. Но поговорить с ним не удалось: он на каком-то важном опыте в биохимической лаборатории.
— С секретарем партбюро я, конечно, посоветуюсь,— закончил свой рассказ Каранда.— Уверен, что Евецкого призовут к порядку. Но должны знать об этом и вы. Насколько я понимаю, здесь многое от вас зависит... Как вы к этому относитесь?
Хоть и не все из услышанного дошло до Друзя, он не удивился. Евецкий способен на большее. Вчера он со спокойной совестью доказывал: единственно, что осталось Василю Максимовичу,— сыграть в ящик. А сегодня он предоставляет Черемашко роль подопытного кролика, который поможет Фармагею стать кандидатом наук. И сам Евецкий собирается в этом году защищать докторскую диссертацию. Вот и будет создано впечатление, что лишь он да Фармагей и тянут институт. Тем более — у Евецкого за все послевоенное время не было ни единой операции со смертельным исходом. Поползут слухи: лучшего, мол, преемника Федору. Ипполитовичу искать незачем.
— Так что же вы мне скажете? — напомнил Каранда.
Рука Друзя потянулась к виску.
— Не знаю...— Он перевел взгляд на потолок.— Болезнь Черемашко — ничья тема. Никому из нас не приходилось сталкивайся с такими тромбозами, как у него. Гром не гремел — мы не крестились. Фармагей, как и все, имеет право интересоваться заболеванием Черемашко, особенно если это облегчит ему получение ученой степени. И я вам только что сказал: чем больше будет активного интереса к Василю Максимовичу, тем быстрее он возвратится к себе на завод, а мы выйдем на дорогу, ведущую к победе над этой болезнью...
— Сергей Антонович,— остановил его Каранда,— о врачебной этике я охотно поговорю с вами в другое время. Сейчас меня интересует иное. Вы знаете, что именно.
Конечно, Друзь знает...
Неужели напала на Федора Ипполитовича еще одна беда — пресловутые семь пятниц на неделе? Или все ему так безразлично, что он разрешает Евецкому водить себя на поводке? А что произойдет, если узнает об этом Игорь? А он узнает непременно. Друзь должен сам рассказать ему. Но как?
Стараясь смотреть Каранде в глаза, он сказал:
— Боюсь, что не смогу вам ответить... до завтрашнего утра.
— Вы такой тугодум?
— И это,— кивнул Друзь.— Но прежде всего я хочу узнать от самого Федора Ипполитовича, правда ли, что он снова изменил свое отношение к диссертации Фармагея. Я допускаю: могли появиться неизвестные вам и мне причины... А завтра утром Фармагей принесет мне первый вариант своего труда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79