А вы, оказывается..,
Вадик вдруг выпрямился.
— Простите, каких бездельников вы имеете в виду? Самойла Евсеевича?
Друзь невольно улыбнулся:
— Кажется, у вас появилась новая манера выражаться... Что с вами, Вадик?
Ковалишин в третий раз энергично потер свои брюки. Затем крепко зажал руки между коленями, но совсем перестал следить за своей речью.
— Я еще вчера думал, что вы перспективный хирург, Считал, что мне привалило счастье. Спросите у Самойла Евсеевича, с каким воодушевлением я говорил ему о вас. Вчера вечером мы вместе вышли из института. И он был от вас в восхищении. Так красиво, так умело удалить тромб чуть ли не из самой аорты — да вы же, Сергей Антонович, хирург божьей милостью! Это Самойло Евсеевич так о вас отозвался. И как вам сочувствовал! «Вот если
бы Черемашко выжил, Сергей Антонович написал бы для «Хирургии» статью. Имя его сразу стало бы известным. Но на свете чудес не бывает, и сделанное Друзем пропадет ни за грош...» Разве он не прав?
От этих откровений у Друзя закружилась голова. Неужели перед ним тот самый юноша, который летом места себе не находил от счастья: прямо из вуза его взяли в научно-исследовательский институт. Тот самый Вадик, с которым Друзь старался быть на дружеской ноге, из-за которого корил себя за неумение подходить к молодежи? Он поручил этому юноше самую существенную часть того, что не в силах был сам сделать этой ночью...
— Поэтому, выполняя ваше поручение,— продолжал Ковалишин,— я все время напряженно думал. И чем больше думал, тем яснее видел: совсем вы не тот, за кого стараетесь себя выдать... За Черемашко вы ухватились потому, что бездарны. Вы рассчитывали: потерять, мол, я ничего не потеряю, если Черемашко и окочурится, но если вдруг выживет,— ого, как высоко я взлечу!.. Только ваши надежды напрасны. Слишком запущена болезнь у вашего лотерейного билета. А если произойдет чудо, пенок вы все равно не снимете. Сколько бы вы ни притворялись, что верите в выздоровление Черемашко, сколько бы тромбов из него ни удалили, вам не поможет ничто! Даже я теперь вижу, что за душой у вас ноль!
Смотреть на своего ординатора Ковалишин остерегался: его затуманенный, как с похмелья, взгляд бегал по полу, ни на чем не останавливаясь. Зажатые между колен руки все время вздрагивали, порываясь освободить-, ся.
Друзь не мог отвести от него глаз. Все его тело обмякло. Только пальцы вцепились в палку, словно их свела судорога. И будто в чужом мозгу мелькало:
«Ну, какой же это Вадик? Это сомнамбула, которая повторяет кем-то сказанное. Евецким? Фармагеем?..»
А Ковалишин не мог остановиться:
— Идя сюда, я еще спрашивал себя: «Может быть, я ошибаюсь?» Но когда я собственными глазами увидел... Подумать только! В палате доживает последние часы человек, о котором вами столько красивых слов сказано, а рядом, в коридоре, вы пускаете пыль в глаза хорошенькой и глупенькой медсестре.,. Грязный лицемер — вот вы кто!
Казалось, Друзя подхватила взрывная волна. Никогда, даже в детстве, не приходил он в бешенство. Никогда, став врачом, не терял власти над собой, не позволял себе повышать голос. Но сейчас...
Если бы не стал у него поперек горла необычайно твердый, с острыми краями комок, по всему отделению раздался бы его исступленный крик:
— Вон!
Не торопясь,— ну что может сделать ему этот калека?— Вадик поднялся, скрестил руки на груди.
— Надеюсь, вы поняли, что я вам больше не помощник? Отправить под вашим руководством на тот- свет человека в начале своего врачебного и научного пути — нет уж, слуга покорный! Сегодня я начинаю работать под непосредственным руководством Самойла Евсеевича. В тех самых палатах, какие обслуживает предмет ваших вожделений— Женя.
С гордо скрещенными на груди руками он подошел к двери, толкнул ее ногой. А выйдя, закрыл тем же способом.
Друзь упал на стул. Все же палка не полетела в спину этого остолопа. Но как трудно порой держать себя в узде..,
Из дома Федор Ипполитович вышел с таким расчетом, чтобы прийти в институт за четверть часа до пяти-' минутки. Прогулка лучше всего успокоит его после «реприманда неожиданного», каким был разговор с Игорем, Поэтому, когда в передней появился сын, непримиримый отец, оглянувшись (нет ли поблизости жены и дочери), прошептал:
— Можешь не торопиться. Уж если ты пришел, побудь еще немного с матерью. Постарайся ее успокоить.., А во время обеда, повторяю, все должно выглядеть так, будто между нами никаких недоразумений.
Игорь молча кивнул.
Попробовал бы он возразить...
Что Игорь ничем не поступился,— это и невооруженному глазу видно. О нанесенном когда-то отцу оскорблении он даже не вспомнил. Сюда прибежал лишь потому, что увидел возможность взять реванш за недавнее свое поражение. Ну, что же, чем бы дитя ни тешилось.., И какая-то польза может быть: смерть Черемашко убедит Игоря, что с отцом ему лучше не тягаться.
Но и сам Федор Ипполитович не поступился ничем. Для успокоения Ольги можно в течение одного дня быть внимательным к ее старческим капризам. Разве от этого что-нибудь изменится?
В институте Федор Ипполитович первым делом вызовет Друзя. Любопытно, из страха ли перед своим высоким шефом он отказал Игорю или у этого тихони на четвертом десятке вдруг проявился характер?
Федор Ипполитович шел улицами, на которых вряд ли встретишь знакомых. Никто не должен помешать его раздумьям, в институт он обязан прийти успокоенным и собранным.
Но мысли не были ему послушны.
Почему-то беспокоило то, что Игорь за столом только один раз поднял глаза на отца. И когда отец не ответил ему отказом, не обрадовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79