Осмотреть Черемашко по-настоящему можно будет лишь при снятии швов—приблизительно через неделю. Если, конечно, к тому времени он еще будет жив. Пульс, сердце и расспросы почти ничего не дадут. К тому же тромбоболическим заболеванием должны заниматься терапевты и гематологи, а не хирурги. Вот и пусть Друзь с ними связывается. И если научился он кое-чему у Самойла, то сумеет переложить на них ответственность за Черемашко: хирургия свое, мол, сделала...
Профессор сказал:-
— Я попрошу вас, Василь Максимович, на мои вопросы отвечать покороче. Слишком много времени уходит у вас на ненужные разговоры.
— Ничего не поделаешь, Федор Ипполитович,— смущенно отозвался тот.— Люблю поговорить с хорошими людьми.
Странным и недолгим был их разговор. На все Василь Максимович отвечал односложно, и не исчезала из его глаз хитроватая усмешка. Что-нибудь болит? Нет. Не тревожно ли? Нет. Пить хочется? Да. Можно терпеть? Конечно. Какие претензии к врачу или медсестре? Никаких.
Ни испуга в голосе, ни вопросов о том, что будет с ним. Так уверен, что жить ему и жить? Нет, просто не понимает, какая неотвратимая над ним угроза.,, В его положении это, пожалуй, самое лучшее,
Или...
Сколько пульсов переслушали пальцы Федора Ипполитовича, сколько раз его скальпель уверенно проникал в глубь человеческого тела,— этого не сосчитать. Но пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать всех безнадежных, в чьих глазах, как внимательно ни вглядывайся, не было заметно ни тоски, ни страха.
Или так уж сильна воля у Черемашко?
Во всяком случае, это не та воля, что у профессора Шостенко. Сила ученого — это результат пройденного за много лет крутого пути, приобретенного опыта, следствие того, что судьба всех, кто ловит здесь его каждое слово, зависит и долго еще будет зависеть только от него.
...А вот от Кости Грушина ничья судьба как будто и не зависела, никого своим авторитетом он не подавлял, а каждому его слову верили все и шли за ним. В нем как бы конденсировались стремления всех, кем он командовал. Костя знал самую короткую дорогу к осуществлению этих стремлений. В том числе и устремлений Феди Шостенко, чей революционный опыт ограничился молниеносной встречей с полицейской плетью...
Как сейчас Черемашко, вел бы себя, должно быть, Костя в ту осеннюю ночь, если бы пришел в сознание. Умирая, он успокаивал бы своего растерявшегося друга.
Ни за завтраком, ни во время разговора с Сергеем, ни на пятиминутке Федор Ипполитович не чувствовал себя более сбитым с толку, чем сейчас. Если бы он был только хирургом, если бы обращал внимание только на пульс и сердце, на ответы больного, ничего бы не дали ему эти несколько минут у кровати Василя Максимовича. Выйдя из палаты, он хладнокровно повторил бы Друзю сказанное раньше, с легким сердцем санкционировал бы все предложенное им на пятиминутке. И если бы Сергей пристал к нему с вопросом: можно ли спасти Черемашко? — профессор ответил бы иезуитскими словами горьковского Луки: «Веришь — есть бог, не веришь — нету»,
А есть ли свой бог у Федора Ипполитовича? Или только ни на чем не основанная уверенность, что на его счастливой сорочке смерть Черемашко не оставит ни пятнышка?
Все-таки вспомнил: перед тех как уйти, следует сказать больному несколько подбадривающих слов. И повторил то, что говорил всем:
— Ну, такие, как вы, две жизни живут.
Глаза Василя Максимовича стали суровыми, словно профессор начал бросаться слишком дорогими словами.
— Все настоящие люди живут дважды. Даже когда умирают молодыми. Вот людишки —тем и одной жизни слишком много.
Федор Ипполитович медленно поднялся и не сразу отошел от кровати. Да и как отойдешь, если не Черемашко, а будто Костя Грушин (он хорошо понимал, что кроется за словесными выкрутасами его полкового врача) следит за тобой насмешливым взглядом... Даже головой тряхнул профессор, чтобы отогнать это воспоминание.
Чертики в глазах Василя Максимовича запрыгали веселее.
— До скорого свидания, профессор.— Он даже фамильярно подмигнул.— Заходите сюда почаще. Много у меня к вам вопросов — про жизнь, а не про болезни.
Федор Ипполитович вздохнул: ему лишь почудилось, что во взгляде Черемашко есть что-то от Кости. Но чтобы не обидеть больного отказом, он развел руками:
— Свободные минуты у меня так редки...
— А я не тороплю вас, Федор Ипполитович. Я на тот случай говорю, когда и очень занятым людям вдруг понадобится отвести душу. Большой я охотник до таких разговоров, самое лучшее они для меня лекарство.
У больного, очевидно, начиналась эйфория— состояние беспричинного возбуждения, когда человек, как бы охмелев, несет чепуху и считает ее чем-то значительным. Больного в таких случаях надо как можно скорее успокоить.
Достаточно было Федору Ипполитовичу оглянуться, как медсестра дала больному ложечку с влажной марлей и протянула руку к столику за шприцем.
Профессор величественно вышел из палаты, кивком повелев Друзю следовать за ним.
65
До второго этажа Федор Ипполитович шел молча. Друзь плелся на шаг позади, и профессора раздражало постукивание его палки. Оно мешало ему понять: с какой
стати Черемашко так настойчиво вызывал его на откровенность? Это, конечно, мелочь. Но, к сожалению, некоторые мелочи досаждают даже высоко вознесшимся над житейской суетой ученым...
На площадке второго этажа Федор Ипполитович остановился и, не оборачиваясь, буркнул:
— К тому, что ты предлагал на пятиминутке, мне добавить нечего. И ничего, что потребовало бы моего вмешательства, я в твоем Черемашко пока что не вижу, А терапевту покажи его сегодня же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79