Долго профессор и его второе «я» не могли оторвать друг от друга немигающих взглядов.
— Последний раз,— сквозь зубы зашептал Евецкий,— я советую вам зайти к Андрею Петровичу и объяснить ему, что ваш проект приказа— педагогическая мера по отношению к Фармагею.
Хоть и вскипело в нем все, профессор не повысил голосам
— Сейчас зайду. И скажу, что на должность заведующего мужским отделением нам необходим человек, любящий науку и не склонный к мошенничеству и шантажу. Доложу, что вы предупреждены об увольнении. Если найдете себе работу раньше, чем через две недели, задерживать вас тут никто не будет... Разрешите пройти.
Евецкий от двери не отошел. Глаза его сузились.
— Отлично. Теперь руки у меня развязаны. Уйду я отсюда немедленно.
Очень вежливо ответил ему Федор Ипполитович:
— Против этого не возражаю. Немедленно сдайте отделение Михайлу Карповичу.
«Левая рука» попробовала ответить еще вежливее:
— Но попрощаемся мы с вами, дорогой шеф, позже. Защитив докторскую диссертацию, я вернусь сюда на должность заместителя директора по научной части. Жаль, что вы не увидите, как за очень короткое время
я вытащу институт из той ямы, в которую он попал при вас. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Он круто повернулся и вышел из кабинета. И хотя дверь притворилась неслышно, вид у Самойла был такой, словно он хлопнул ею изо всей силы...
Вот как высоко собирается прыгнуть этот иезуит от хирургии! И как ужасно отомстит он тогда тому, кто двадцать лет терпел его возле себя, слишком много прощая ему не столько за талант, сколько за способность рисовать будущее сверкающими красками!.. Лиса, как видно, собирается превратиться во льва. Но и львы плохо служат науке: они превращают ее в свою прислугу...
Федор Ипполитович выпрямился.
Чувствовал он себя так, словно с его глаз начала спадать пелена, а с плеч — гора.., Нет, не вся гора — отдельные глыбы..,
Если вся сознательная жизнь твоя была до краев наполнена действием, если ты был уверен, что мысль — это часть твоего дела, нелепо чувствуешь себя, лежа пластом на больничной койке. Все время тебе кажется, будто давнее перепуталось с сегодняшним, явь с бредом, а все это вдруг исчезает за плотной, как солдатское сукно, завесой.
И все-таки... Ничего от силы твоей не осталось, но разве ты умираешь? Иногда словно упадешь в пропасть, но и тогда не все равно тебе, что происходит вокруг. И пусть совсем бесплодны мысли твои, пусть не становятся они делом рук твоих, а такие же они ясные, как и когда-то.
Хитрая это штука — мысль. Иногда с досадой отмахиваешься от нее: к чему она? А пройдет какое-то время, и вдруг превращается она во что-то весьма существенное...
Думать, что от твоих мыслей здесь какой-то след останется,— это слишком. Но не зря же Сергей Антонович и его не по летам степенный помощник к твоей болтовне так прислушиваются, словно в ней глубочайший смысл. Прежде всего, конечно, проверяют, придерживаешься ли ты данного в ночь на понедельник слова, такой ли ты наедине с самим собой, как надо. И в остальном они ясны тебе оба.
А вот зачем приходил к тебе вчера вечером сам Федор Ипполитович? Чтобы прощупать пульс да бросить ничего не значащее «неплохо»?
Сидел он долго. Неужели задумался над тем, что сказал ты о второй жизни? Неужели задели его твои мысли о самой высокой заслуге советских людей? Неужели сам не додумался до такой простой вещи? И с чем он пошел от тебя? Слишком густая тень от абажура на «грибке» падала на лицо профессора, не разберешь: то ли он размечтался, то ли изучает тебя, как подопытного кролика. А казенную шутливость он все-таки отбросил, прощаясь.
Правда, все яснее становятся мысли. Но еще кажется, что не в тебе они рождаются, а вычитываешь ты их из книги с огромными буквами. А окружающее — рисунки в той же книге. Вот только не сразу улавливаешь связь между напечатанным и нарисованным. Мыслям, должно быть, тесновато в палате: они и дома бывают, и на заводе, и в завтрашний день заглядывают. А рисунки— одно и то же: палата, дверь в коридор, врачи, медсестры и няни с одними и теми же пожеланиями: «теперь поспите еще немножко» или «отдыхайте».
Вчера утро началось с того, что термометр ставила Женя, а сегодня — пожилая сестра. И вчера и сегодня Сергей Антонович зашел в палату до рассвета. Но вчера он сначала с тобой поговорил, а затем уже вышел с Женей, а сегодня думал, что ты спишь, и пошептался в коридоре с медсестрой.
Вот и вся разница.
Хотя... С пожилой медсестрой ничего не случилось. А Женя, вернувшись из коридора, вся сияла. И вообще в присутствии Сергея Антоновича она прислушивается к каждому его слову так, будто за ними скрывается еще что-то. А тот ничего не замечает. Или не хочет замечать. Очень сильную боль придется испытать Жене. Жаль ее, хоть и знаешь: почти все проходят через такое, но в юности все заживает до свадьбы.
И что-то не видно того долговязого юнца, который вместе с Женей хлопотал возле тебя в первую ночь. Впрочем, не ему лечить такие раны, как у Жени. Кажется, второй помощник Сергея сделал бы это лучше..,,
Словом, что видишь, о том и думаешь.
Можно, конечно, некоторое разнообразие в жизни первой палаты видеть в том, что вчера утром Федор Ипполитович заходил сюда в сопровождении одного Сергея Антоновича, а сегодня задолго до профессорского появления в коридоре начали мелькать белые халаты. Неужели для всех здешних врачей такое огромное значение имеет твое самочувствие и настроение? Во всяком случае, каждый считает своим долгом хоть немного постоять на пороге, кивнуть больному,
А ты улыбнешься им в ответ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79