— В пятом часу она чувствовала себя не хуже, чем в полдень. Я был уверен, что процесс приостановлен. И никто не бросал больную на произвол судьбы. Возле нее остался мой помощник, опытные медсестра и няня. Я уже не говорю о дежурном враче. Собственно говоря, именно дежурный врач обязан давать сейчас объяснения.
Профессор укоризненно покачал головой.
— Вы, наверно, не знали, что поздно вечером в понедельник, после неспокойного дежурства и сложной операции, ваш недавний однокашник Сергей Друзь прошагал полтора километра до телефона-автомата, чтобы узнать,
как чувствует себя известный и вам Черемашко. И примчался бы сюда, если бы услышал, что больному плохо. Я не сомневаюсь, что вы...
Гришко тотчас же подхватил:
— Я непременно сделал бы то же самое, Федор Ипполитович!
— А вот использовать не только Хорунжую,— усмехнулся профессор,— но и Черемашко для своей диссертации вы намереваетесь. Гений, как говорят, берет свое там, где его находит... Почему же вы после того, как ушли вчера из клиники, ни разу не вспомнили о своей больной, даже не позвонили сюда...
Фармагей покорно склонил голову: так и быть, эту вину он готов взять на себя.
Это было явное фарисейство, но профессор его словно бы и не заметил.
Михайло Карпович внятно произнес: . — Теперь мне все ясно!
Но и этого, казалось, Федор Ипполитович не услышал. Он сухо обратился к залу:
— Есть ли еще вопросы?
Но, не подождав и нескольких секунд, отвернувшись к окну, мрачно бросил Фармагею:
— Можете идти на место.
Настроение Игоря снова упало. Не потому, что никто на приглашение отца не поднялся. Где уж тут выступать? Ведь впервые за столько лет Шостенко-старший вдруг решил показать, что и ему не чужд демократизм. Да кто в это поверит?
Но в следующее мгновение профессор решительно встал и тяжело оперся о стол. Сверкнула все-таки молния в его глазах. Тем не менее Шостенко-старший и после этого не утратил спокойствия. Он начал упрекать с едва заметной иронией:
— Ни мыслей, ни оценок. Все, как Фармагей, не знают, с чего начать. Все ждут, пока тон обсуждения задам я... Вы что?
Это поднялся Буда-Розальский.
Он немного побледнел. Но храбро смотрел на главу этого молчаливого коллектива.
— У меня к вам просьба, профессор. Но примите ее и как мою оценку происходящему.,* Прошу вас освободить меня от работы в институте.
Все в зале ошеломленно повернулись в его сторону,
Танцюра даже подскочил.
Оторопев, уставился на Корнелия и Игорь.
Ведь это абсолютно нелепое заявление! И тем более нелепое, что Друзь только что очень похвально отозвался о его роли в операции.
— Вы что — не отделяете себя от Фармагея? — спросил председательствующий.— Считаете, что должны отвечать наравне с ним?
Корнелий Аполлонович вдохнул побольше воздуха и выпалил:
— С доктором Фармагеем я работаю почти полгода и постепенно забываю то, с чем вышел из медицинского института. Вчера вечером — спасибо Сергею Антоновичу— я впервые почувствовал себя на что-то годным... Быть на побегушках у такого ординатора, как мой, я больше не могу. Заявление об уходе по собственному желанию я подам после пятиминутки.
Игорь даже вздрогнул — так громко захохотал Танцюра. И кое-где в зале раздался сдержанный смех.
Усмехнулся и профессор.
— Работать рядом с человеком, который написал диссертацию, и ничему не научиться у него? Странно... Я уверен, что все ваши ровесники в этом зале завидуют вам, мой юный коллега. Вот, посмотрите.— Он обратился к залу:— Есть ли желающие поменяться местами с этим недовольным юношей?
Глаза старшего поколения хирургов забегали по залу. Только Самойло Евсеевич, как каменная статуя, сидел на своем кресле, нацелившись стеклами очков в профессора.
На большинстве молодых лиц появилось выражение, которое можно определить тремя словами: здесь дураков нет. А после короткой паузы откуда-то из глубины зала послышалось мечтательное:
— Вот к Сергею Антоновичу...
Тогда произошло то, на что Игорь перестал надеяться.
Отец вскинул голову. Начал он, правда, без гнева. Но и не миролюбиво:
— Теперь ясно и мне. И, думаю, всем... А вам, ординатор Фармагей?
Тот не откликнулся. Стоял, обеими руками опершись1
на свой стул, готовый терпеливо перенести все, чем одарит его сегодня судьба и профессорский нрав.
— Итак, молчание — знак согласия,— не стал настаивать профессор.— Таким образом, все дальнейшее, дорогой Самойло Евсеевич, для вашего протеже не будет неожиданностью... Оставлять в семнадцатой Фармагея нельзя. Он сдаст палату сразу же после пятиминутки тому, кто взял на себя всю ответственность за брошенную на произвол судьбы больную. Думаю, что и остальные пациентки Фармагея ничего не будут иметь против этого... А вас такой вариант устроит, юноша?
Вопрос этот относился к Буде-Розальскому.
Корнелий Аполлонович всем телом повернулся к Игорю.
Тот колебался одно лишь мгновение: молодой человек не принадлежит к тем, кого Игорь охотно взял бы себе в помощники. Но, кажется, не такой уж он и безнадежный...
Игорь кивнул.
— Тогда прошу вас, Федор Ипполитович, считать, что я высказал только свою оценку,— ответил Буда-Розальский профессору и сел с таким видом, словно с честью исполнил свой долг.
Еще более напряженным стало ожидание бури. Ждал ее и Игорь. Поэтому то, что научный руководитель высказал свое решение как бы между прочим, без громов и молний, произвело впечатление если не сильного подземного толчка, так выстрела без предупреждения. В зале установилась тишина. Танцюра неподвижно стоял, низко опустив голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79