Юлиан, выдав Хорунжей путевку на сцену, выполнял свой служебный долг. И сейчас она для него вещь. Профессор Шостенко то же самое сделал с Сергеем, собственным сыном и многими, о ком никогда не вспоминал, ничего не знал и не хотел знать. Все, мол, они — бесконечно малые величины...
Нет, разница все-таки есть!
Перед Федором Ипполитовичем сидит не двойник и не влюбленный до самозабвения в театр Юль, а человек, который несколько лет тому назад с легким сердцем покинул им же созданное. Юлиан не вспоминает тех, без кого не развился бы его талант, без кого не завоевал бы он самого высокого артистического звания. Без своей старой гвардии этот генерал ничего не добился бы на новом месте. А теперь добытый им вместе с коцюбинцами капитал быстро иссякает. Вот Юлиан и принялся всем доказывать: только на мной открытой основе, только среди молодежи снова засверкает мой режиссерский и актерский талант. Но в шестьдесят с лишним начинать создание нового художественного коллектива... да еще обкрадывая тех, кого не так давно считал прикованными к своим ногам гирями... Ну и ну!
Но не Юлиану возразил Федор Ипполитович, а самому себе приказал:
— В клинику я тебя не пущу... Перспективной она стала у коцюбинцев. У них она и останется. Даже привета ей от тебя не передам.
На Юлиана это не произвело впечатления.
— Вот не думал, Федя, что, старея, ты превратишься в филистера... И не было еще такого случая, когда я не добился бы своего.— Он хохотнул и обратился к Ольге:— Простите двух старых дураков... Я так и не досказал вам истории...
Он легко вернулся к тому, с чего перепрыгнул на свою заветную мечту.
После обеда старые друзья перешли в кабинет.
Старанием Ольги там были созданы все условия для приятного чесания языков. На письменном столе горела затемненная лампа. На круглом столике возле дивана стояла бутылка «Еревана», поблескивали две рюмки, на тарелке желтел тонко нарезанный лимон, на блюдцах серебрился сахар.
Юлиана Федор Ипполитович посадил на диван, а сам утонул в глубоком кресле.
Перед первой рюмкой оба сосредоточенно помолчали. Юлиан заговорил первым:
— Что ж ты не любопытствуешь, какую я привез тебе новость?
Федор Ипполитович шевельнул бровями.
— Ты же хотел меня поманежить. Начинай.
— А ну его к черту, манеженье,— махнул рукой Юлиан.— Что-то ты не нравишься мне сегодня. За обедом отмалчивался, ел без аппетита.
Казалось, Юлиан готов сбросить с себя маску казака-головореза, которому и море по колено, а субботняя статья — мышиный писк.
Но ответить искренне — значит добавить к его неприятностям свои.
— Устал немного,— возразил Федор Ипполитович со всей беззаботностью, на какую был способен.
Юлиан прищурился.
— Понимаю. Мы с тобой люди старого закала: умеем жить с высоко поднятыми носами. Вот за это и опрокинем первую.— Он обмакнул кружочек лимона в сахар.— А закусим моей новостью.
То же самое с кусочком лимона проделал и Федор Ипполитович.
— А может быть, за то, чтобы оправдались твои надежды?
Юлиан протянул руку к рюмке. На какое-то мгновение его рука застыла над ней, словно забыл он, что делать дальше. Но сразу же спохватился.
— Одним словом, ты за меня, я за тебя. Будь здоров!
Оба опрокинули рюмки так лихо, словно сбросили с себя лет по сорок. Федор Ипполитович солидно крякнул и не торопясь отправил в рот лимон. А Юлиан, наслаждаясь, зажмурил глаза.
— Знатный коньячишко. Ты, Федя, не будь жмотом — наливай по второй. А то от моей новости у тебя задрожат руки: не попадешь из бутылки в рюмку,— Он пососал лимон.— А теперь скажи мне, друг любезный, неужели не осточертело тебе киснуть в этом бесцветном городе?
После того как Юлиан переехал в столицу, ни одна встреча не обошлась без разговоров на эту тему. Поэтому Федор Ипполитович громко вздохнул:
— Сотый раз ты пристаешь ко мне с этим. Не осточертело и не осточертеет.
— А я тебе и в двухсотый раз не поверю.— Юлиан отодвинул рюмку, чтобы она не мешала жестикулировать.— Слишком хорошо помню тебя другим... Ну, просидеть двадцать пять лет в одной и той же норе,— куда ни шло. Но ограничиваться только этим,— да какой же ты тогда передовой ученый? Лишать себя общения с равными, узнавать обо всем новом в последнюю очередь, находиться не среди тех, кто двигает науку, а во утором ее эшелоне — как ты можешь!.. Конечно, для всех в этом городе ты в своей области высочайший авторитет — то есть памятник, к которому и близко не подступишься. Тебе даже не с кем душу отвести... Смотрю на тебя и вижу: то, что я улепетнул отсюда,— умнее не придумать. Здесь я порос бы мохом, как ты.
Если что и опротивело Федору Ипполитовичу, так прежде всего какие бы то ни было советы. А пристают с ними кому только не лень — от родного сына до Юлиана.
С одним советчиком Федор Ипполитович сегодня расправился. Если Юлиану захотелось того же...
— Видел бы ты себя за обедом,—не унимался Юлиан.— Как внимательно ты ловил каждое мое слово! И как досадно тебе было, что ответить тебе нечем... Вот и скажи мне: чем твоя теперешняя жизнь отличается от того, что было год, десять, двадцать лет тому назад?
Федор Ипполитович насмешливо перебил его:
— Советуешь перейти на пенсию?
— А тебе уже намекали? — съехидничал Юлиан.
Федор Ипполитович презрительно фыркнул.
— Конечно, пенсию ты заслужил. Даже персональную.— Юлиан явно издевался над своим другом.— А я- то, дурак, мечтал вернуть тебе вкус к жизни... Но если ты примирился со своим болотом,— со святыми тебя упокой!
По-видимому, Юлиану невтерпеж стало с его новостью. Вся эта подогретая рюмкой коньяку философия об идиотизме провинциального бытия — лишь увертюра к оратории о прелестях жизни в столице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79