А я думаю иначе: право жить второй раз-— Это прежде всего моя заслуга.
Федор Ипполитович попытался улыбнуться:
— Это интересно. Но вам и мне пока что не до философии.
Василь Максимович согласился:
— Верно, спорить мне еще не под силу. Да и говорим мы на разных языках. Слова-то произносим одинаковые. А понимаем их каждый по-своему, хоть люди мы с вами советские. И состоим, должно быть, в одной партии, А вот что такое вторая жизнь для человека? Не знаю, что вы на это скажете. А для меня это наивысшая премия к моему заработку.
Профессор сказал как можно мягче:
— Вот если бы вы помолчали...
Черемашко лизнул пересохшие губы.
Федор Ипполитович порывисто поднялся, шагнул к столику и подал больному влажную ложку.
По мере того, как Черемашко смачивал себе рот, странно изменялось его лицо. Федору Ипполитовичу показалось, что больной становится похожим на него: таким профессор Шостенко бывает, когда вдруг замечает в безнадежно больном ранее не обнаруженный резерв.
дающий пусть слабую, но все же надежду на выздоровление. Уж не считает ли Черемашко себя врачом, а своим пациентом профессора?.. Впрочем, больной — это тот же ребенок. А чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...
Подождав, пока его поздний гость снова сядет, Василь Максимович подложил руки под голову и задумчиво начал:
— А для вас вторая жизнь-—мне так сдается — красное словцо. Легко вы им орудуете... Значит, сами жить дважды не собираетесь? Не на что? Не заработали?.. Нет, ваши заработки должны быть не чета моим.
Профессор наклонился к нему: не бредит ли?
Черемашко то ли хитровато, то ли требовательно смотрел на него, словно хотел предложить: а не подсчитать ли вам, профессор, свои доходы с моей помощью?.. Но ничего не сказал и закрыл глаза.
Что это? Бред? Тогда Федор Ипполитович посидит здесь, пока Черемашко не успокоится, уснет...
Но почему Федору Ипполитовичу взбрело в голову, что между этим человеком и Костей есть что-то общее?..
Когда Костя что-то доказывал или помогал своему незадачливому другу выбраться из паутины глупостей, в которой тот запутывался слишком часто, Федя невольно прислушивался не только к словам. Было в речи Кости, нечто такое, что делало ее весомою, чуть ли не материальною. Именно это и заставляло Федю низко склонять виноватую голову.
А Черемашко провозглашает лишь то, что давным-давно профессору Шостенко ясно.
Кому нужны эти намеки на значимость заработанного человеком,— иначе сказать, на добытый им моральный капитал? Разве может быть сравнение между моральным капиталом профессора Шостенко и заработанным хотя бы самым передовым мастером даже такого интеллигентного производства, как электротехническое? Не мертвые проводники и диэлектрики, а живые люди проходят через уверенные руки хирурга. И каждый из них до конца жизни помнит не клинику, не больницу, а своего спасителя. А потребители моторов и генераторов, изготовленных Черемашко и ему подобными, знают только завод... Конечно, и работа выдающегося ученого и однообразный труд рабочего направлены к одной цели: они украшают землю, делают людей более счастливыми, дают им приятную уверенность, что они не напрасно живут под солнцем...
Дыхание Василя Максимовича стало ровным. Значит, можно уходить.
Однако усмешка не исчезла с лица больного. И профессор не пошевелился.
Мысли потекли дальше...
А может, Черемашко имеет в виду нечто иное? Ему кажется — он и первой жизни еще не закончил. Мало ему приобретенного за пятьдесят прожитых лет. Он хочет накопить еще больше. Зачем? Ведь морального капитала наследникам не передашь...
Конечно, у каждого есть семья, родные, друзья, соседи, просто знакомые — среди них память о человеке будет жить и после его смерти...
Но какая же это вторая жизнь!
Лишь у тех, кто сделал ощутимый вклад в свое дело, собственным примером доказал, что и труд слесаря может быть творческим,— лишь у тех есть ученики. Им и ученый, и передовой рабочий могут в какой-то степени передать свои знания и опыт. Нет, не могут, а обязаны отдать ученикам все, что у них есть, обязаны не только сделать из них знатных врачей или токарей, но и формировать их души, вводить в жизнь. И чем больше возле тебя молодежи, чем многограннее твой капитал, тем больший урожай дадут брошенные в юные души семена, И тем дольше будешь жить ты в памяти и, самое главное, в делах своих учеников.
В те дни, когда его жизнь текла среди шумной, рвущейся вперед, стремительной молодежи, Федор Шостенко не раз задумывался над этим. Он мечтал — когда-нибудь каждый из окружающих его молодых людей непременно оглянется вокруг и скажет уже своим ученикам «Вот каких высот мы достигли. А начало этому положил мой учитель... До чего же его наука сидела когда-то у меня в печенках!»
В те дни Федор Ипполитович гордился не столько самим собой, сколько тем, что в нем живет и всегда будет жить Дмитрий Кириллович Шанин...
Врач Шостенко, потом доцент Шостенко, хоть и был
тогда беспартийным, верил, что он никогда не собьется с пути, указанного в науке Владимиром Ильичем.
— А Ленин — это бессмертие.
Так отчетливо прозвучали слова, что Федор Ипполитович невольно наклонился к больному. Неужели их произнес Черемашко?
Однако глаза у него закрыты, дыхание спокойное и глубокое...
Почему так отчетливо вдруг припомнилось то, чем делился в не таком уж далеком прошлом Шостенко со своими бывшими учениками и чем почти не делится с теперешними? Почему не вспоминает о былых мечтах: в Советском Союзе в геометрической прогрессии, мол, будет расти количество людей, чья вторая жизнь будет необычайно долгой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79