Услышав приветствие, они лениво подняли головы, так же лениво ответили; не ответил только Али. Увидев брата, он помрачнел. «Пусть злится, щенок-то нашенский, свой»,— подумал Гали и стал пристально разглядывать незнакомых мужчин. Берденов... Который же Берденов?.. Не может быть, чтобы этот молодой, похожий на артиста... кудрявый, волосы падают на лоб... нет, Берденов наверняка тот, второй, что посолиднее... Гости опять углубились в игру. Подумаешь, воображают тоже! Гали присел на корточки и как старший начал беседу:
— Ну, добро пожаловать к нам в дом! Я —старший брат Али. Отлучался тут по службе, пастбища объезжал, жаль, что вы не сообщили о своем прибытии. Ну все равно, славно, что вы приехали! Что же мы сидим? Жамалиддин!
В комнату тут же ввалился чабан, волоча за собой барашка.
— Ас-салау! Аксакалы, благословите!
Гость, похожий на артиста, перепугался, разволновался:
— Нет, нет! Ни в коем случае! Мы только что удрали от угощения, не режьте ни в коем случае!
Гали не струсил, он твердо стоял на своем.
— Ты, братец, помолчи,—сказал он Омару,—я прошу благословения не у тебя, а у этого человека,— и он почтительно поклонился Мамыржану.
Это было последней каплей. Терпение Али лопнуло. Он вскочил, рассыпав шахматы, и, указывая на дверь, прорычал:
— Убирайся вон отсюда! Кто тебя сюда звал? Вон!
Братья сцепились, и, если бы гости не разняли их, все закончилось бы обычной дракой. Планы рухнули, вместо того чтобы провести в доме матери Али ночь, а поутру отправиться в путь, гости засобирались. «Разве найдешь тут покой, тупицы все поголовно!» — махнул рукой Али.
Через четверть часа вертолет затрещал, вновь распугав всех есентаевских кур, рассыпал их в разные стороны, наклонился набок над рекой, рванулся и нырнул в объятия гор, в узкое ущелье...
Алатау по-казахски значит то же, что и Алтай, но Алатау моложе, выше Алтая; Алтай и не спорит, сам возвышает своего молодого брата, уступает ему это прекрасное имя, остается скромным Алтаем; Алатау сверху вниз смотрит на свой народ, он стелет ему только полы роскошного одеяния, но не допускает до себя, словно молодая гордячка не позволяет коснуться своей груди; Алтай, как родная мать, не выпускает свой народ из объятий, ласково баюкает его, прижимает к груди, дарует ему жизненную силу.
Если устал от быта ты, живущий в низовьях, если надоели тебе мелкие неурядицы, поднимись ближе к небу, на Алтайские горы, и увидишь гребни волн, словно шторм в океане; от прозрачного и чистого воздуха осветится душа, шире станет она, от тебя отойдут заботы, что угнетали в доме, забудется незначительное, проявится главное: ты увидишь бездонную глубину и бездонную высь, энергия и радость войдут в тебя, ты поймешь настоящую цену многоцветного счастья, именуемого жизнью. Али, ты счастлив, ты владеешь всем миром, у тебя есть друзья, которые поддержат тебя, не дадут согнуться, упасть, если ты споткнешься о мусор бытия. Забудь обо всем, люби свой Алтай, жертвуй свое дарование родному Алтаю!
Сначала Муса не до конца понял, что проиграл; сейчас, когда он сидел на переднем сиденье «Волги» Досыма и трясся на ухабах, до его сознания стало понемногу доходить, что он остался в дураках. Чем больше он думал об этом, тем больше хмурились его брови, а внутри начало жечь, точно он опрокинул пиалушку йода; Муса даже не столько злился на подлеца Уренгея, который так ловко вы
крутился, сколько на самого себя: как он позволил себя провести? Зачем я вообще обращался за помощью к этой собаке, удивлялся Муса своему поступку, хоть сорок дней гоняй до пота этого прощелыгу, овечьего катышка не добьешься.
Дорога, которую так хвалил Уренгей, становилась все хуже и хуже, усложнялась поворотами, ухабами; конца ей видно не было; Муса сидел, белый от бешенства. Аспанбай и Улмекен вели себя тише воды ниже травы, понимая, что достаточно малейшего предлога, и Муса сжует их заживо. Шофера жаль, думал Муса, вот мучится, бедный, попробуй-ка вести машину по этакому бездорожью; здесь, по-моему, вообще легковые машины не проезжали! Ах, собака Уренгей, погоди, попадешь еще в мои руки; только попробуй приехать в город!
Машина, словно усталый конь, двигалась грустно, еле- еле; на ее пути часто попадались скользкие перевалы, глубокие щели, поворотов становилось все больше и больше, но она мужественно ползла от одного к другому.
— Эй, парень! — обратился Муса к шоферу.— Далеко еще?
— Да, пожалуй,— ответил тот.
— Сколько еще?
— Да немного есть...
Тут Муса разозлился и на шофера: проклятый казахский характер, думал он, ни за что не ответит прямо, вот виляет, вот виляет... Чертовы аульские босяки! Неужели трудно толком ответить? И этот еще люльку не перерос, а туда же: немного есть! Тьфу, чтоб ты пропал!
— Сколько еще ехать, спрашиваю,— Муса все же решил добиться ответа.
— Прилично...
Нет, бесполезно! Не ответит по-человечески. Хоть ДО утра трясись на этих чертовых кочках и спрашивай — щенок будет твердить свое: прилично, немного еще есть и еще какую-нибудь хреновину.
Иногда в ущельях то по одну, то по другую сторону дороги показывались аулы: группки черных или белых юрт, но чернявый паренек по имени Аспанбай не торопился объявить, дескать, все, приехали! Дорога ползет вверх, машина плачет стонет, точно живая, будто спрашивает: Муса, скажи честно, разве эти ухабы для меня? Грех-то какой, изнывает Муса, ведь мы глумимся над изнеженной машиной Досыма, настоящее преступление так обращать-
с я с ней! Подлец, подлец Уренгей! Проклятие на твою голову!
За три часа пути злость не только не прошла, но разгорелась еще пуще;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164