Потом уже он думал: «Сам во всем виноват, свернул бы направо, ничего бы не случилось!»
Но разве может человек предугадать, когда ему нужно ^ свернуть направо?! Прошел небольшой мелкий дождичек, асфальт вспотел и заблестел, точно его смазали. Дорога была ровная и абсолютно прямая. Мотоцикл, несшийся им навстречу, вдруг словно бы поскользнулся и как-то боком стал заваливаться в сторону, прямо Кулкелдиеву под колеса. Раздумывать не было времени, да и сам водитель немного зазевался. Чтобы не столкнуться с мотоциклистом, он резко вывернул руль налево. Только это он и помнил...
Весь мир встал на дыбы. Машина дважды перевернулась и на грунте у дороги мягко, как кошка, опустилась на все четыре колеса. Кулкелдиев не выпустил баранки из рук, и Софья Леонидовна, привязанная ремнем, целехонькая сидела рядом.
— Свершилось одно из семи чудес! — сказал Кулкелдиев и он удивления даже рассмеялся.— Ты жива, и я жив! Боже мой...
Никаких ран, никаких следов аварии на Софье Леонидовне не было, но она сидела бледная, как покойница, шевельнуться не могла, выйти из машины — тоже.
— Скорее в больницу! — только и промолвила она и потеряла сознание.
Врачи, осмотрев Софью Леонидовну, растерялись: никаких ушибов на потерпевшей не обнаружили, признаков внутренних повреждений тоже нет, но самочувствие ее скверное. Она то приходила в сознание, то снова впадала в беспамятство, поднялась температура.
Кулкелдиев от горя потерял голову, по нескольку раз переспрашивал каждое слово врачей, вмешивался в то, во что ни в коем случае не должен был вмешиваться, так всем надоел, что его выдворили из палаты и усадили в приемной. Там ему стало еще хуже. Чем я прогневил судьбу, в чем моя вина, что она так наказала меня? — вопрошал он себя. Перед его внутренним взором промелькнула вся его жизнь: как он, совсем мальчик, босой, без шапки, в глубокую холодную осень ходил по улицам Оренбурга, как он увидел впервые юную тоненькую словно тростинка дочь одного из видных аристократов города — Софью Леонидовну, вспомнил, как позже, взявшись за руки, они убежали, как потом пешком исходили горы Улытау и как, несмотря на все трудности, были счастливы.
Никому я не сделал ничего плохого, за что меня так жестоко наказала судьба? Он вспомнил свою трудную жизнь, прошелся по всем ее поворотам, по всем подъемам и спускам, но ничего греховного не нашел и тогда стал искать причину беды вблизи, в прошедших вчерашнем и сегодняшнем дне. И нашел!
Утром, когда на «летучке» возник разговор о «гвоздях» Омара, главный инженер передал ему записку: «Недоброжелатели загнали Омара в его прежнюю нору, в третью шахту помощником Жексена Мусаева. Это ли не позор?!» Он прочел записку и положил в карман, и теперь, когда вспомнил, почувствовал, как его бросило в жар от
стыда. Вот где его смертный грех! Он очерствел и стал равнодушным к чужой судьбе и потому наказан!
По своей привычке не откладывать в долгий ящик решение проблем, он тут же попросил у медсестры чистую бумагу и начал писать письмо своему очень влиятельному ДРУГУ, одному из руководителей республики, с которым учился вместе в институте.
Писал он не о себе, писал об Омаре.
То, что Омар «скатился до чернорабочего», больше всех угнетало Сауле: на этот раз она, как обычно, даже не заплакала в голос, а два или три дня ходила посиневшая от переживаний и, наконец, слегла. Ее хотели увезти в больницу, но она не согласилась, лежала с отекшим лицом и воспаленными от слез глазами. Возможно, так показалось Омару, а возможно, на самом деле, жена его за пять-шесть дней превратилась чуть ли не в старуху. Когда он подходил к ней, чтобы подать лекарство или просто посидеть, положив ладонь ей на лоб, она говорила одно и то же:
— Да борись же ты, борись... Пиши, жалуйся, поезжай в Алма-Ату, поговори с друзьями. Неужели они для тебя не найдут стоящей работы? В конце концов иди в институт педагогом, ты же кандидат наук! Или поезжай к академику в Новосибирск, он столько раз сидел за нашим дастарханом, неужели не поможет?
Омар понимал жену, ему было жаль ее, но поступить иначе, чем поступил, он не мог. Он хотел, чтобы справедливость восторжествовала без его унижений и жалоб. Не мог он ей также объяснить, что даже если бы обратился с жалобой, добиться своего было бы не так просто, ибо устоявшееся мнение сильнее каменной крепости и ее стены не сразу пробьешь снарядами правды. Дохлое дело...
— Успокойся. Ты, главное, сама поправляйся, а потом и я начну хлопотать, буду ходить куда надо. Главное же сейчас для меня — твое здоровье! — говорил он. Он чувствовал, что эти его слова подобны выстрелам из рогатки по стенам крепости — убеждениям Сауле, чувствовал это и мучился еще больше: самое тяжелое для мужчины — упасть в глазах собственной жены. В ее понимании он теперь самый жалкий, самый слабый, а доказать обратное он не может, ведь Омар работает там, где могут работать тысячи, Омар — чернорабочий. И он пожалел, что не уехал в Новосибирск или Алма-Ату.
Пролежав в постели с полмесяца, Сауле встала, действительно сильно постарев.
Взаимоотношения с рабочим коллективом и с бывшими сослуживцами довольно быстро пришли в норму. Омар перестал прятать глаза, люди перестали при виде его смущаться; не зная поначалу, как вести себя с бывшим руководителем, они понемножку изжили робость, перешли на простые, человеческие отношения. В первые дни, когда он появлялся в своей спецовке в столовой, рабочие терялись, но постепенно привыкли и не стали вовсе обращать на него внимания. Раньше для всех он был «Омаром Балапанычем», теперь «Балапаныч» как-то отпало само собой и он стал просто Омаром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164