«Да, Матекова,— говорила она,— муж у меня учитель, противный такой, хоть бы уехал куда. Скажите заведующему гор оно, пусть его отправят отсюда на недельку-другую». Так вот оно что!..
— Матеков!..— промычал Мамыржан.— Ну он вспомнит у меня имя своего отца! Я ему устрою! Завтра же пойду к заведующему гороно Аяганову. А если мне удастся собрать комиссию и тебе надо будет заново сдавать экзамен, не испугаешься?
— Чего тут бояться! Пусть десять Матековых соберутся.
— Тогда договорились.
Сегодняшняя беседа так и не состоялась.
Мамыржан установил еще один обычай. Каждое воскресенье с одиннадцати до двух вся семья гуляла в городском парке. Когда дети были маленькими, большей радости, чем эти прогулки, в доме не было, их ждали с нетерпением. Однако в последние годы для всех, кроме Мамыржана, обычай превратился в тягостную обязанность; Кадиша и дети, щадя отца, ничего не говорили ему, а каждое воскресенье покорно собирались и шли следом за ним.
Походам в парк Мамыржан придавал большое значение. Он тщательно одевался во все новое, так же нарядно
заставлял одеваться всех; Кадиша и Раушан заплетали волосы в две косы, это закон — пусть все видят образцовую казахскую семью.
В парке сначала слушают эстрадный концерт или смотрят какое-нибудь представление, организованное массовиком-затейником, потом отец ведет всех в кино; перед входом покупает детям мороженое по двадцать восемь копеек, а себе и Кадише—по стакану лимонада, расходы уже подсчитаны, средства выделены заранее. Каждый раз, покупая мороженое, Мамыржан говорит:
— Вы можете не делать мне добра в старости, достаточно того, что вы не забудете добра, которое я сделал вам.
Когда дети были совсем маленькими, они не понимали этой фразы, потом, став постарше, принимали ее за шутку, но, подрастая, начали задумываться о смысле отцовских слов. Что он хочет сказать? О каком, собственно, «добре» идет речь? Папа имеет в виду мороженое? Двадцать восемь копеек? Каждый по-своему решал этот вопрос. А Кадиша огорченно говорила:
— Ох уж эта твоя привычка!
Но Мамыржан убеждал ее:
— Кто не знает цену материальной стороны жизни, тот не знает цену и самой жизни.
«Вот и пойми папу. Что значит материальная сторона жизни? Двадцать восемь копеек? Нет, он, наверное, имеет в виду что-то другое. Или у него такие шутки?» — мучился Дулат в догадках.
Сегодня все повторилось снова. Но на этот раз Дулат, расстроенный со вчерашнего дня, раздраженно спросил:
— Вот, пап, ты все говоришь одно и то же. Как тебя понять? Двадцать восемь копеек, что ли, твоя материальная сторона жизни, без которой нет и самой жизни?
Мамыржан назидательно сказал сыну:
— Человек, не знающий цену копейки, не оценит и миллион. Возьмем, например, меня. Копейка — это одна секунда моей жизни, из секунды состоит минута, из минут— часы, из часов — дни, из дней — месяцы, из месяцев— годы, из годов — сама жизнь. Не забывайте этого.
Кадиша закрыла лицо руками, а Раушан и Талгат запротестовали:
— Ну, папа, ты даешь!
— Не буду я есть твою жизнь!—сказал Дулат и вы
кинул мороженое, которое держал в руках —Я не людоед. Что же, из этих копеек состоит твоя жизнь?
Мамыржан задохнулся, стукнул каблуком по асфальту.
— Подними мороженое!
— Подними сам, если надо!
Дулат повернулся и ушел. Его не было весь день, появился только к вечеру, когда все уже ложились спать. Не придумав, какие принять меры, Мамыржан решил дождаться утра, а уж тогда по-настоящему взяться за сына. Но только забрезжил рассвет, Дулат сам вошел в спальню отца. Он постоял немного перед его кроватью, выпрямившись. Длинный, уже большой, такой еще маленький...
— Пап, ты прости! (Мамыржан не шевельнулся, из-под прикрытых век он смотрел на сына, притворяясь спящим; его вдруг охватило чувство жалости, раскаяния перед сыном.) Папа, не собирай комиссии и своему другу в гороно ничего не говори. Пусть будет тройка. Жаловаться — это как-то не то...
В горле у Мамыржана стоял ком, он ничего не ответил, а чтобы дать сыну узнать, что все слышит, слегка шевельнулся. Это шевеление Дулат принял за согласие и тихонько вышел из комнаты.
Кадиша в столовой укладывала сыну чемодан, он отправлялся на практику; она положила туда теплую одежду и кое-какую снедь.
— Не озорничай,—наставляла Кадиша Дулата,— не спорь с учителями, зачем тебе это? Им, поди, тоже нелегко с такими, вроде тебя, необъезженными... Ну, будь послушным, солнышко мое, не успеешь оглянуться, как промчатся эти две недели.
Йулат снова стал маленьким послушным мальчиком. Кадиша смотрела на него, и ее сердце сжималось от любви к сыну. Над его тугими, словно березовые почки, губами появился первый пушок, теперь скоро сын станет взрослым, вздохнула Кадиша; она, пытаясь скрыть навернувшиеся на глаза слезы, схватила Дулата за шею, наклонила его голову к себе и поцеловала мальчика в лоб.
Дулат ссутулился, словно стесняясь своего длинного роста, и вразвалку вышел из дома. Кадиша смотрела ему вслед как обычно, когда провожала детей в дорогу. Материнское чутье обмануло ее...
Учитель химии Матеков бережно относился к своему здоровью — занятия физкультурой стали его страстью. Он вставал до рассвета, легко одевшись, выходил на улицу, пробегал пять-шесть километров по дремлющему городу; для дворников он был сигналом точного времени: при виде бегущего поутру Матекова можно было с уверенностью сказать, что пробило половину шестого.
Прибежав домой, Матеков умывался ледяной водой, упражнялся с гирями и гантелями, ставил на плиту чайник, будил детей и вел их в детский сад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164