Знаешь, это тебе не доброта на три месяца. Можно, поднатужась, продержаться и полтора года, но попробуй, стань таким на всю жизнь. На одном таланте не продержишься, даю голову на отсечение. Очень уж надо ненавидеть человеческую бездомность.
Вот, брат Леша, что я за это время сумел разглядеть. А жизнь, корешок, идет, разрешения у нас не спрашивает. Топает по снегу, по лужам, самосадиком попыхивает, каждый вечер у вокзала в полуразрушенной церкви
крутят кино. Билетов не достанешь — нарасхват. Ходил даже на танцы — людей посмотреть, себя показать. Из досок сбили большой балаган на территории металлургического. Играет духовой во что попало, но публики столько, что палец воткнуть некуда. Постоял у стены, поглазел на местных пижонов. Нынче модны шапочки-шестиклинки с куцым козырьком...»
Сегодня они работают всю ночь. Завтра утром приемная комиссия горисполкома рассматривает технический проект. Еще надо закончить разрез и перспективу здания. Последние часы перед тем как одобрят или запретят. Несколько керосиновых ламп, поставленных вокруг перспективы, выхватывают из темноты зала чертежную доску и склоненного над ней человека, закутанного в пальто с поднятым воротником. На картонном планшете — легкие кучевые облака. Зеленые паруса деревьев. Асфальтовое озеро площади влажное, хранит в глубине цветные блики света. И стоит дом — с вертикалями остекленных эркеров, высокий, с густыми тенями в нишах на солнечной стороне. Он отмыт лучшими кисточками из довоенных колонковых хвостиков, покрыт квасцами. Акварель высыхает, смешиваются тона, плотнее ложатся слои красок, и здание зримо приобретает объем...
— Здорово все-таки,—тихо говорит Владимир.—Даже не верится...
Иван Иванович устало закрывает глаза и сидит, подперев голову руками.
— Пожевать бы чего, а?
— Пусто,— вздыхает Владимир. — А если у сторожа попросить?
— Сколько можно? Он за долги нас разденет.
— Я чертовски волнуюсь,— сознается Иван Иванович.— Что там за люди в комиссии? И вообще...
Он трет озябшие руки и снова берет кисточку, окунает ее в блюдце с водой, медленно ведет по облакам. И они начинают дымиться белыми клубами, в них проступает дождевая синева...
Оба они устали до предела. Вот уже неделю, как остаются после работы и сидят над чертежами до самого утра. Особенно тяжело сегодня: глаза слипаются, руки дрожат, но надо закончить все—иначе комиссия не примет. Проект должен быть представлен полностью — до последнего листа и пояснительной записки. Кажется, осталась одна перспектива, а там можно и прикорнуть пару
часиков. Здание — итог работы всего коллектива, но в первую очередь — работа авторов. Это их судьба сидеть день и ночь, волноваться, переживать... В приемной слышо, как храпит сторож, дребезжат жестяные колена
рубы. На холодном листе бумаги расцветает чудо — светло-желтый, теплый дом. От него, прямо от границ бумажного вадрата, во все стороны и на десятки километров стоит ночь, лежат занесенные снегом развалины, вымерзшие
поля с неубранными ржавыми коробками заиндевелых танков, покосившиеся обелиски, гнилые землянки...
— Володя! Влади...
Владимир даже вздрогнул, с таким отчаянием позвали го. Он вскочил с табуретки и увидел Ивана Ивановича, го красное, набрякшее лицо с остановившимися глазами.
Старик словно пытался что-то поймать руками в воздухе, дышал хрипло.
Владимир кинулся к нему, но Иван Иванович вдруг выгнулся дугой, рухнул на чертежную доску и, ломая полтавку, раскидывая кисти и блюдца, забился в судорогах. Он мычал, колотил валенками и все отбрасывал голову к пине.
Владимир навалился на него, обхватил руками, всей своей тяжестью прижал трепещущее деревянно-твердое тело к полу. Он чувствовал, как напряжение покидает мускулы Ивана Ивановича, и они становятся снова по-стариковски вялыми. Его сцепленные зубы, наконец, отпустили закушенные губы, Иван Иванович сонно потянулся, глубоко, тяжко вздохнул, затих с закрытыми глазами...
Владимир сел на полу, расстегнул шинель и натрусил па ладонь из вывернутого кармана остатки самосада. Кресалом выбил из кремня искру, раздул горящий фитиль и рикурил. Он знал эту болезнь. Видел ее в госпитале. Больше у контуженных. Черная болезнь... Падучая... Она приходила всегда к людям неожиданно. Ее черная тень накрывала человека, и он падал на землю с пеной у рта. Она настигала за тысячи километров от того места, где рухнули на глазах стены родного дома или засыпало в окопе землей. Месяцы и годы, как тяжелая воздушная волна, шла через громадные р'асстояния, катя перед собой прежнюю боль, смятые воспоминания, уже минувшую ненависть и полузабытый вкус крови из прикушенных губ, чтобы потом вот так, в конвульсиях, свалить человека на пол, на время лишить его разума и оставить лежать в тихом беспамятстве, похожем на тяжелый сон...
«Сейчас он очнется и даже не поймет, что с ним произошло»,— подумал Владимир и поднялся с пола. Он стал собирать разбитые черепки блюдец, разбросанные кисточки. Подошел к лежащей у стены перспективе. Голова Ивана Ивановича касалась картона. Из рассеченного об острый угол чертежной доски виска сочилась струйка крови. Она уже натекла лужицей на перспективу. Владимир достал носовой платок и завязал рану. Затем он обмакнул в кровь мягкую губку, торопливо отжал в осколок блюдца, но темное пятно расползлось еще больше, рыже-черными разводами покрывая светлое здание.
Погибла перспектива... Труд целой недели. Утром она должна быть перед комиссией... Кровь не смывается... Она уже въелась в бумагу... Кровь даже не отстирывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85