..— Иван Иванович беззащитно пожал плечами и ссутулился. Он еще плакал и, стараясь сдержаться, дышал прерывисто, судорожно всхлипывая сквозь стиснутые зубы. Желваки играли под дряблой кожей.
Он доказал глазами на лист фанеры с макетом города:
— Я был с ними... Мы продавали последнее барахло
Ходили на менку... И работали в подвале... У меня тут целая улица...
— Но кто они такие? — спросил Волжский.— Кто?
— Вы всех их знаете,— медленно ответил архитектор.— Это были старики вроде меня... Пожили свое, домов понастроили... В армию их не взяли, и остались они в городе... Калмыков... Геращенко, Багров... Л-исицкий и Синебрюхов... Михно...
— И Синебрюхов? — пробормотал Самойлов.— Старый хрыч... Почетный пенсионер...
— Он делал центр,— сказал Иван Иванович,— И умер первым... Не то сердце, не то голод... Мы тогда все опухли... В подвалах холодно, дышать нечем... У Калмыкова — рев-матизм... Ночами кричал от боли...
— А чертежи где вы достали?
— Набрали в здании горисполкома... Все, что нашли, перетащили сначала домой к Геращенко. А когда жителей выселили и здание сожгли, то перебрались в подвал...
— Что же вы там делали? — спросил Орешкин.
— Работали,— устало проговорил Иван Иванович.— Немцы взрывали дома... Мы в подвале разбирали папки, раскладывали чертежи... Вот макет сделали, чтобы нагляднее. С водой было хорошо — там трубы пролегали... Правда, ржавые. Мы все желудком страдали... Вторым умер Михно...
— Там всего нашли пять трупов.
— Синебрюхова мы закопали на улице... Во дворе чьего-то дома. А Михно не смогли. Немцы над подвалом зенитную батарею поставили, и нам пришлось завалить все выходы. А пол бетонный, ножом не расковыряешь... По ночам вылезали в дырку... Город пропадал на глазах. И только у нас в подвале, он рос с каждым днем.
— На что же вы надеялись? — Самойлов развел руками.— Трудно понять... Оптимизм обреченных...
— Там были одни старики,— вздохнул Иван Иванович.— Мы должны были умереть и оставить хоть что-то на этой земле... Какой-то след.
— Думать так, пожалуй, тщеславно, когда решается судьба Родины! — Самойлов тяжело закряхтел, осуждающе посмотрев на старика.
Тот виновато опустил голову:
— В домах наших тысячи людей родились... Это тоже родина. Часть ее.
— И последний вопрос,— пристукнул карандашом Волжский.— Как же вы уцелели?
— Я попал в облаву,— выдавил Иван Иванович.— Бежал. Немцы взрывали здания, и меня контузило. Теперь у меня припадки. Я плохо помню, как все случилось... Когда пришел к подвалу,— там только гора камней...
— У меня еще вопрос,— подал голос Волжский.— Когда вас сегодня отпустили... Вам разрешили у нас работать?
— Они ничего не сказали,— Иван Иванович первый раз поднял глаза.
— Как? — усмехнулся Самойлов.— Просто выпустили и все?
— Очень извинялись,— прошептал старик.
Все долго молчали. Владимир поднялся и.положил перед Иваном Ивановичем пожелтевшую общую тетрадь.
— Там нашли,— сказал он.— Я узнал ваш почерк. Старик раскрыл тетрадь, вытер ладонью глаза и прошептал:
— Простите... ради бога... нервы.
Он вышел из комнаты. Самойлов проговорил расстроенно:
— Что только .ни выпало человеку... Я прошу извинить меня...
— Вы ему сами об этом скажите,— хмуро ответил Владимир.
— Все дело в городе,— продолжал Самойлов.— Как он вошел в нас, проклятый... Жить без него не можем. Как вошел в нас...
Орешкин посмотрел на Владимира и кивнул:
— Сходи к нему. Успокой старика.
Владимир спустился на первый этаж. Иван Иванович лежал на проваленном диване, не сняв пальто. В комнате было холодно. На столе плавал в блюдечке крошечный огонек, похожий на желтый собачий глаз.
— Ну что, Володя? — тихо спросил старик.
Горло Владимира перехватил спазм. Он сел рядом, в темноте нащупал костлявую спину старика и сквозь сукно и вату пальто ощутил, как бьет ее дрожь.
— Замерзнете вы тут,— сдавленно прошептал Владимир.— Идите наверх.
Иван Иванович поднялся на диване, закурил самокрутку, в темноте медленно падали искры горящей махорки.
— Я боялся,— смущенно проговорил Иван Иванович,— что спросят, верили ли мы в нашу затею?.. Как им объяснить? Калмыков не выдержал... Однажды просйулись, а он рвет чертежи... Мы его связали. Глаза у него безумные... Как он нас ненавидел, страшно вспомнить. И проклинал,
и просился наверх, к свету... А мы не пускали. Через двое суток он затих... Пришел в себя. Только уже потом мы ни разу не слыхали, чтобы он засмеялся... Умный был человек. Кончилось его сумасшествие, когда я принес котелок воды и немного хлеба. Настоящей колодезной воды, не ржавой и вонючей, а чистой, как стекло... Он долго рассматривал кусок хлеба, нюхал его. Колыхал в кружке воду... «Значит, они есть,— сказал мне Калмыков.— Все существует... Хлеб, настоящая вода... А мне казалось, что весь мир — это наш подвал. Остальное разворочено, сожжено... Может быть, нас никогда не найдут. Вполне вероятно, так и получится... Но вот — есть вода, есть хлеб. Мы с вами... Для рождения будущей жизни это значительно больше, чем то, с чего природа начинала на земле первоначальную жизнь...» Он месяц не выходил на воздух, опух от голода и сошел с ума... Но, почему другие сумасшедшие взрывают города, расстреливают людей, а безумный Калмыков их строил, строил, строил?!
Иван Иванович затих, осыпая на колени искры раздавленной самокрутки.
— Кто знает,— тихо пробормотал он,— вдруг я тоже безумен... Но я хочу видеть дома, а не развалины... Восстанавливать их! Я ненавижу всех, кто не строит, а разрушает. Ненавижу до дрожи в руках... Дайте прикурить, Володя.
Он прижег от огонька свой окурок и глубоко затянулся.
— В дом, где жила моя мать,, попала бомба,— сказал в темноте Владимир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85