Неподвижна была земля — ничто на ней не шевелилось и не двигалось, а' небо росло, светлело, в нем возникали и распадались какие-то отражения и бесшумные всполохи.
— Идут! Иду-у-ут!!!—закричали ребятишки и бросились с косогора, перегоняя друг друга.
Там, в далекой степи, возникало какое-то движение — почти неразличимое, легкое,— но люди уже спешили к нему, спотыкаясь, торопливо выбрасывая перед собой костыли, и палки. — Несут... я вижу—несут... Наши-и! Наши-и!..
Председатель остался у кузницы. Он только еще раз. закурил и привалился плечом к плетеной стенке. Обветренное, красное лицо его казалось бесстрастным, но губы нервно мяли самокрутку, табак сыпался на отвороты полушубка. Владимир подошел к нему.
Теперь уже было видно, как длинная тонкая цепочка людей медленно тянулась по далекому холму, неровной линией поднимаясь по склону. Невидимый конец ее скрывался за скатом. Передние поравнялись с танковым кладбищем, а последние еще не вышли из-за горы. Черные точки с муравьиным упорством карабкались по склону.
— После войны,— вдруг тихо сказал председатель,— генерал давал банкет в честь союзников... Столы ломились от жратвы. Американцы надрались в стельку. О чем-то заспорили. Их капитан взял из хлебницы кусок и, вроде бы шутя, кинул в своего же офицера. Хлеб по плечу того срикошетил на пол... Генерал молча встал из-за стола, поднял кусок хлеба, поцеловал и положил рядом с собой. Тихо сделалось... У иностранцев глаза на лоб полезли. Генерал был крестьянским сыном. Можно бы капитану и по морде съездить, да как-то не дипломатично... Но те поняли. Вскорости разъехались на джипах. Остались одни свои. Генерал тост провозгласил: «За хлеб!»... Братва поднялась— только медальный гром по залу прокатился...
Люди приближались. Уже можно было различить их согнутые под тяжестью мешков фигуры, медленный, зыбкий шаг, опущенные головы. Послышалось дыхание — прерывистое, хриплое. Женщины, мужчины, подростки шли друг за другом, глядя в землю, вцепившись руками в мешковину. .
Много чего повидал Владимир за свою короткую жизнь. Знал он, что если люди вместе, одни у них заботы, и общее дело, и горе,— то нет предела человеческим силам. Сколько раз у него останавливалось сердце при виде деревенских баб, молчаливо под дождем разбирающих на путях завалы сожженных вагонов, когда мимо них под паровозный рев и колесный перестук проносились на запад эшелоны, полные крепких, здоровых мужиков, одетых, в зеленые гимнастерки. На крутые откосы летели, кувыркаясь, пачки махорки, нарядные банки с консервированной американской колбасой, а в дверях теплушек еще долго толпились солдаты с такими же, как у Владимира, растревоженными
глазами... Но сейчас, глядя, как проходят мимо люди с обожжёнными ветром лицами, худые, шатающиеся, под грузом мешков, он ощутил к ним не жалость и не сострадание. Он был с ними одного рода-племени. Он знал меру будущих и прошедших страданий и радостей, отпущенных для них всех. Он тоже чувствовал на плечах тяжесть мешка. Он не мог их .жалеть, потому что перед людьми еще была длинная дорога по косогору к истопленным ,норам землянок, во все стороны лежала голая, ждущая степь, а впереди вставали в рост тревожные видения следующих годов — злые неурожаи, нескончаемая работа от утренней до вечерней зари... И никто другой на всем белом свете не перетащит за них те, миллионы мешков и египетские пирамиды кирпичей, из которых и должно, наконец, возникнуть будущее — хлеб и дом, аист на крыше, самолет в небе, добрая старость на завалинке в лучах спокойного солнца...
Странно, но Владимир вдруг понял, что он счастлив каким-то необычным, неожиданным счастьем. В чем же это счастье? Может быть, в ощущении бесконечности земли, видневшейся далеко окрест до синей каймы горизонта? В причастности к ней? Или в нахлынувшем предчувствии конца затаенных желаний, когда что-то уже начинает свершаться, а другое зреет, словно головка дикого мака. И надо не так много времени, чтобы, качнувшись под ветром, загремела она сухими зернами легкой погремушки полузабытого детства, вернув тревожные надежды на неизбежное чудо...
И тут Владимир увидел ее! Тысячу раз он представлял, как это должно случиться, и столько раз жизнь обманывала — раскатывала по бревнам, разваливала до фундамента шаткие стены надежды. И он строил ее заново, как свою конуру под лестничной клеткой,— из соседнего двора тащил ржавый лист жести, в грудах кирпича находил дверь, из обгоревших балок дергал гвозди.,..
В длинном мужском пальто, подпоясанная ремнем, неловко ступая солдатскими грубыми ботинками, Шура брела мимо кузницы, двумя руками придерживая на спине тугой мешок. Платок сполз с ее головы, и короткие волосы болтались вдоль щек. На лбу блестел пот.
Боясь закричать, свинцово отяжелев на расползающихся Костылях, Владимир хрипло позвал: — Шура...
Она прошла еще несколько шагов, но все медленнее, остановилась и, когда обернулась, он увидел ее расширенные ужасом глаза. И сам испугался этого выражения стра-ха и отчаяния, которое прошло по ее лицу. Мешок тяжело плюхнулся на землю, из его распоротого шва потекла тонкая струя зерна.
— Шура...— еще раз позвал Владимир.
Женщина прижала пальцы к губам — он узнал этот жест и рванулся навстречу.
— Володя... наконец-то...— сказала она и, заплакав, села на землю, уткнувшись лицом в мешок. Он отшвырнул костыли и опустился рядом, прижался небритой щекой к ее холодному лбу, продолжая шептать:
— Я живой... понимаешь?!.. Ты живая...
А люди все шли бесконечной цепочкой, наискось поднимаясь по длинному косогору, выше которого темнел навес кузницы и стояла голубая стена неба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85