А затем линию синей краской. И лебеди поплыли по струящейся воде.
— Господи, Володя, а ты художник,— с удивлением сказала женщина.
— Трафареты ваши никуда не годятся,— Владимир усмехнулся и обвел глаз лебедя черным. И глаз посмотрел злым птичьим взглядом.
— Я вам другие трафареты сделаю... Хотите?
Она принесла плотной бумаги, карандаш и ножницы. Опустившись на пол, Владимир стал рисовать. Он знал, что делать. Когда-то над его детской кроватью висел коврик — старый, выцветший, но запомнился он на всю жизнь. И Владимир вывел на бумаге высокий замок, корову и пастуха в иностранных коротких панталонах. И был там лес, флажок на башне и круглая луна. Он вырезал рисунок ножницами, а женщина мелкими шажками ходила вокруг стола, ляпала широкой кистью по наложенным на толь трафаретам и говорила:
— Лешу-то я давно знаю. Он тут, неподалеку, в госпитале лежал, а я как бы шефствовала над ним... Передачи носила, ночами дежурила. У нас многие бабы так делали... Работала я на заводе формовщицей. Земля влажная, в цехе адский холод. Скрутило меня ревматизмом... Пенсию определили. Две похоронки получила. На сына и на мужа... Приду в госпиталь, посижу у койки Леши, и вроде легче становится... Он стонет, меня за руки хватает!..
Владимир рисовал ковер детства. Он помнил каждую дырочку в затрепанной суровой материи. У пастушка вместо лица было розовое пятно, а в замке горели два окна. И в далекий лес вилась желтая дорога. Она петляла между скал и скрывалась в дремучем лесу. Это была хорошая, желтая дорога, ровная и гладкая. Без глубоких рытвин от буксовавших автомашин, не разбитая танковыми траками, на обочине ее не валялись, растопырив костлявые ноги, вздутые лошади и поковерканные бронетранспортеры, окрашенные известкой в белый маскировочный цвет...
—... Дом мой, вот этот,— продолжала женщина,— развалился совсем... Доски гнилью пошли... Шашель завелся. . Заходишь в него, и на ступеньку боишься ступить — так вот и провалится под ногой... Леша пришел.— полы перестлал, рамы поправил... И с коврами — его дело. Толь ему на базаре достают. Семьдесят рублей ковер. Штук пять-шесть в один день рисуем, и жить можно... Из деревень крестьяне покупают... Да и городские. Все пообгорели, пообтрепались за войну, а тут хоть есть чем дыры прикрыть...
...И была на том ковре трава, синяя от света луны. Не то утро, не то вечер, когда видны скалы и лес совсем близко, пройди дорогой, и вот он — высокие деревья, до самого неба, без просек для артобстрела и развороченных бетон-пых дотов... Обычный сказочный лес, с деревянным теремом и старухой-ведьмой, а не тот, лод Минском... В котором тяжелые танки до сих пор ржавеют в торфяных ямах, медленно погружаясь в землю, по. башни заплывая-вонючим болотом...
—... Слава богу, окончилась она, проклятая... Люди уже из последних сил тянули. Оголодали, помучились... И теплые вещи на пункты отнесли, и сколько в фонд обороны отдали. А в госпитале бабы свою кровь раненым переливали несчетными литрами... Одно обидно: говорят, Гитлер на подводной лодке куда-то удрал. Или, может, брешут? А то мы тут мечтали .с бабами, что поймают его, посадят в железную клетку и будут возить по всей России напоказ...
...А на углах ковра, там, где забиты гвоздики, были коричневые пятнышки ржавчины. Они точно ложились на край зубчатой стены замка... Рыжие ржавые пятна, которые рас-лывались на шинелях, не отстирываемые даже в санбатов-кой прачечной, куда попадало верхнее обмундирование аненых, отправленных в тыловой госпиталь. И эти игрушечные крепостные стены в жизни он видел черными от. копоти, с провалами от авиабомб, и подле них валялись
безголовые мраморные святые, консервные банки, зеленые коробки немецких противогазов,бинты...
— ...Она, жизнь, не сразу, а наладится,— продолжала женщина, вытирая кисть подолом фартука.— А то ж война катила, как бешеный паровоз. И что под рельсы ни положи — все в пыль да в прах... Тысячу жизней, миллион — ей все одинаково безразлично. А теперь тишина, ищут потерявшихся, лелеют надежды... Время пришло такое — время надежд...
...Когда-то Владимир любил забираться в угол комнаты, под теплую батарею, и большими, хищно лязгающими портновскими ножницами' вырезать из старых журналов красивые картинки... И сейчас время словно вернулось назад. Опять он сидит на полу, звонко щелкают ножницы, но рядом лежат деревянные костыли, а дом чужой и незнакомая женщина шуршит кистью по толю и говорит спокойно, как о давно решенном:
— ...Тебе свою судьбу выстраивать надо. Есть одна у меня на примете. Молодая. Полюбит она тебя, и ты к ней сердцем прилепишься. Вот так вдвоем сладитесь, комнатушку найдете, на работу поступишь и заживете по-людски!
— Я жениться не собираюсь,— сказал Владимир.
— Все так говорят,— мягко улыбнулась женщина.— Да и не обязательно по загсам ходить... Лишь бы любовь...
Он был почти готов — ковер детства, окно в почти-забытое прошлое. Светила луна. Человечек в коротких панталонах шел по желтой дороге, В замке горели два окна.
Владимир отложил кисть, задумался, сидя на полу. Спину грела стенка печи. Ветер во дворе гремел жестью, штурмовал дом, засыпая его снегом по подоконники. Белые языки просунулись под дверь в сени, распластавшись,на досках морозным инеем.
Мир гудел пургой, напряженный, спрессованный воздух колотился в бревенчатый сруб, перекатывался по крыше, расшатывал бревна, выдирая пряди пакли, но от этого тишина комнат становилась еще плотнее. Она лежала в доме, как теплый ватный мякиш в деревянном большом коробе, храня в себе спокойное дыхание людей, запахи красок и горелого угля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85