Голод — это тоже фашизм. И холод, если от него болеют дети,— фашизм. Когда я иду по городу и встречаю сытых, с хитрыми глазками мужичков, мне хочется-к стенке их поставить. Мне ли, инвалиду с базара, не знать, что у них в мешках?
Обмеряем мы все: разрушенные коробки, сохранившиеся дома, подвалы. Чертежей города нет, надо все начинать заново. В иные катакомбы без милиционера не суйся— какого швалья там не увидишь! Сявки, хулиганье. Живут, как зверье, ночами на улицу выходят, грабят, хлебные карточки у женщин отнимают... Скоро будут восстанавливать тюрьму. Добровольно возьмусь за работу. Ненавижу их всех. Почему один строит и кормит детей, а другой ломает, бьет, калечит? Какое счастье, кореш, что мы на стороне первого!..»
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Володя,беги ты оттуда, пока ноги не протянул. Ты прав, люди рвут к себе самое жирное, в давке за кусок ногами затопчут, не оглянутся. Загнешься ты под своей лестницей.
Каждый человек должен сделать в жизни, что ему написано на роду природой: построить дом, народить детей, одеть их, обуть, пустить в, дорогу... И есть самое главное — любимая земля, которую надо защищать от врага. И мы это, друг милый, выполнили сполна. А сволочь всякая примазывается, жрет, как червь, плоды нашей победы. На всех кулаками не перемахаешь. Так уж повелось на этом свете. Не трать ты напрасно нервы. На наши спины положиться можно. Они поскрипят хребтами, старыми ранами поноют, но выдержат.
Домна, когда прочитала твое письмецо, чуть не расплакалась. Очень ей жалко стало тебя. Возвращайся. Книжки твои ждут, мать с них пыль вытирает.
У знакомого присмотрел хороший камень для могилки твоей мамы. Камень крепкий, с одной стороны полированный. Вдвоем мы с тобой его ни за что не унесем, придется. нанимать людей. Стоять он будет миллионы лет. За поллитра тебе каждый каменщик надпись .выбьет и еще благодарен останется.
Соскучился я по тебе. С базарными друзьями отлично пить водку, но бывает время, что и водке не рад. И тогда оглянешься, а вокруг стулья пустые... Домна кланяется. Жму лапу...»
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Ничего ты не понял, Леша. Мы еще со всякой сво: лочью рассчитаемся. А потом танцевать будем...»
«МИНИСТЕРСТВО ТЯЖЕЛОЙ МЕТАЛЛУРГИИ
Уважаемый товарищ Коваленко! На Ваш запрос за номером 238/17 сообщаем нижеследующее:
На заводах и предприятиях нашего министерства Александра Семеновна Муровцева, ранее работавшая судомойкой на _буксире «Скиф», приписанном к порту металлургического завода имени Ленина, не.числится.
Зав отделом кадров министерства Куприянов И. П.»
Вечером сидели у печки и разбирали чертежи. Накрыв-пись шинелью, похрапывал Орешкин на сдвинутых стульях.
Его мокрые валенки сушились у дров. На подошвах чернели протертые пятаки. Самойлов длинной ниткой пришивал к меховой безрукавке оторванную пуговицу, запутывался в ней и чертыхался. Расстелив на полу рулон бумаги, Волжский и другие архитекторы пытались воссоздать Портовую улицу. В ход шли коробки спичек, зажигалки, пресс-папье...
— ...Вот тут театр... Точно по оси...
— Чуть сдвинь в сторону... Так... Поворот и... Надо спрямлять.
— Есть смысл пробивать улицу дальше... Не мешало бы экономически обосновать. Пусть производственный отдел займется...
— Вот когда пожалеешь о церквах... Они давали городу прекрасный силуэт...
Самойлов покосился на спящего Орешкина и недовольно произнес:
— Безмятежный сон — признак младенческого состояния души...
— Ему сегодня досталось,— отозвался кто-то из архитекторов.— Сам приволок три мешка обрезков из типографии.
— Это еще не причина валяться в обществе без валенок. Культурный человек...
Самойлов кряхтя поднялся с табуретки и прошел к столу. Вернулся с коробочкой акварельных красок. Опустился на корточки перед ногами Орешкина. Мозолистые пальцы торчали из протертых носков. Самойлов обмакнул кисточку в воду и вздохнул:
— Никаких приличий, хотя бы уважение к старшим... Я все-таки профессор...
Он аккуратно покрыл палец оранжевой краской. Затем второй — фиолетовой... Орешкин замычал, задрыгал ногами, пряча их под шинель.-
— А этот разрисуем кармином,— сказал Самойлов, с удовлетворением глядя на цветную радугу.— Отличительная черта сего молодого экземпляра,— закончил он многозначительно,— пятипалость, говорящая об определенном прогрессе в развитии вида, и богатство окраски...
Продолжая бурчать, профессор сел у стола, развернул сверток с едой. Там лежал кусочек хлеба и два яйца.
— Сегодня у вас пир,—удивился Иван Иванович.
— Нашелся дальний родственник,— важно ответил Самойлов.— Из сельской местности. Обладатель кур и любитель профессорской мебели.
— Владимир! — закричал Волжский,
Владимир подошел к нему и наклонился над развернутой бумагой.
— Завтра пойдешь сюда,— Волжский постучал крючком по листу.— Проверишь, как развернут дом. Точная ли ось лицы или сдвинута в сторону?
— А если его нет? — спросил Владимир.
— Хоть что-то осталось. Фундаменты, стена... Может быть, у жителей сохранились старые фотоснимки фасада. Древнее здание. Жаль будет, если мы его испоганим при восстановлении.
— А вы не давайте его Орешкину, и все обойдется прекрасно,— громко сказал Самойлов.
Архитектор заворочался и лениво поднял лохматую голову.
— Кто тут мое имя упоминает всуе? Конечно вы, профессор?..
Орешкин зевнул и, сбросищ шинель, опустил ноги на пол. Взглянул вниз, и глаза его округлились от удивления.
— Что это? — прошептал он.— Бог мой?!
— Покрылись цветной коростой,— с презрением проговорил Самойлов.
— Ну, знаете,— побагровел Орешкин.
— Вы давно в баню ходили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85