— Саперы на все руки мастера.
— Вкалывай, солдат,— председатель хлопнул его по плечу и полез на крышу по приставной лестнице. С высоты донесся его хриплый возбужденный голос:— Давай, мужики, давай... Скоро шабашить будем. Подналяжем, братцы! Не для дяди хоромы лепим — хлеб, хлеб...
Грохнули на крыше молотки, взвизгнули пилы, со стропил полетели обрезки. Чувствуя в руках привычную тяжесть, Владимир взмахивал топором, лезвие сочно входило в белую древесину, щепа отскакивала в сторону, пятная черную землю. Костыли он отбросил, верхом сидел на ошкуренном бревне, вонзал топор раз за разом, высоко вскидывая его над головой, подчинившись единому ритму, который рождался из стука, криков людей и ударов- падающих с крыши обрубков. Что-то праздничное и отчаянно-веселое было в перезвоне молотков, в совином вскрике полотнища ножовки, зажатой распилом, в том, как летели, кувыркаясь, с крыши доски и, плавно качая тяжелыми концами, поднимались на толстых веревках обструганные стропила...
И когда все это кончилось, люди слезли с крыши, сошлись усталые, жаркие, в пропотевших стеганках и гимнастерках. Они разобрали из кучи свои шинели и Полушуб- ки. Одевались, все время поглядывая на темный высокий сарай, которого еще не было сегодня утром.
— Смотри-ка, стоит,— сказал кто-то с удивлением.— А бабы говорили, что не успеем...
— Ему бы еще денька два на просушку,—добавил второй.— Окна прорубить, и чем не хата?
— Был бы материал, и хаты слепили бы...
— Эй, солдат,— позвал Владимира председатель.— Пошли.
Люди гурьбой потянулись к дороге. Они, растянувшись, медленно брели мимо землянок и ат. Начался мелкий снег. В небе светились звезды, а снег падал, заштриховывая очертания деревни, бесследно пропадая на черной земле, белея только на шапках и плечах людей...
Когда вернулись в землянку, председатель лег спать на полу, укрывшись тулупом. Владимир заснуть не мог. Он сидел за столом. Все так же скрипела дверь под сквозняком. Тяжело и сыро пахло глиной. Странное чувство овладело им — вот он, наконец, пришел.. Долгое время куда-то торопился, спешил, впереди всегда лежало что-то зовущее дальше, и дни уходили назад, как телеграфные столбы в окне вагона. Нет, он не мог сказать, что уже не думал о своем будущем. Оно по-прежнему маячило тревожной дорогой, и все-таки сейчас было необычное ощущение спокойствия. Так понятно окружающее — земля, кузница у танкового кладбища, разговоры о хлебе, терпеливые надежды на завтрашний день...
Перед ним, не мигая, в жестяной плошке светился крошечный отросток огня, привитый к промасленному фитилю из березовой коры.
...Это не был конец пути. Может, только середина его, и кто знает, сколько еще надо шагать и шагать, ждать и надеяться? Просто ощутил, что подошел к главному — к со. знанию важности своей жизни. Ведь и ради него деревенские бабы ушли ночью в слякотную степь, за десять километров, оставив в селе инвалидов-мужей, которые всю ночь строили хранилища под посевное зерно. Вернутся утром, заляпанные грязью, шатаясь под мешками... Будут пахать на коровах, сеять... Все это называется — хлеб. Во-лодькина жизнь нужна им, потому что должны стоять на земле хаты и городские дома, лежать дороги, дети учиться. И все это в чем-то зависит и от него. Все дела и судьбы переплелись, словно древесные корни, тонкие нити ведут к могучему, высокому стволу, который поднял к небу зеленую крону,— зрелую, гудящую на ветру.
Он взял иголку и поправил фитиль. Председатель тяжело дышал, ворочался под полушубком. Владимир накинул шинель и вышел из. землянки. Сел у порога. Снег уже перестал, и земля была покрыта тонким его слоем, сквозь который торчали темные комья застывшей грязи. Начинало светать. Кое-где уже дымились трубы землянок...
На крыльцо вышел председатель. Запахло махоркой и кожей полушубка. Он сел рядом, подул на цигарку, прищу-
рившись от дыма, посмотрел в глубину улицы. Проговорил с горечью:
— Лет через десять расскажи — не поверят.
— А чего тут рассказывать,— пробормотал Владимир.— Все забудется... Останется самое главное.
— Жаль,— вдруг произнес председатель.— Мы — люди... Всякое у нас было. И косо, и криво. Гордиться этим не стоит, да и стесняться не надо. Не боги жили/ Пусть любят такими.
Председатель ушел в землянку. Вернулся выбритый, в полушубке, перетянутом офицерским ремнем, и в кубанке. Молча кивнул головой, и Владимир, поднялся со ступенек. Они зашагали по улице. Сначала она была пустынной, потом начали появляться одинокие люди, здоровались.
— Доброе утро...
— Привет... Пора уже, пора...
— Наше вам... Чуть не проспал...
Их становилось все больше. Они пристраивались за председателем, растянувшись по дороге. Вприпрыжку бежали мальчишки в отцовских стеганках, тащились старики и старухи. Переговариваясь, окликая друг друга, люди сдвигались плотнее, топтали ночью снег, и за ними оставалась черная,-измятая сапогами и валенками земля...
Так вышли они за село и. долго поднимались по косогору. Чем выше всходили на вершину холма, тем шире делалось небо. Край его желтел, пухлые, как разрывы зенитных снарядов, комки облаков таяли на глазах и, подталкиваемые светом, уплывали в глубину, растворяясь и пропадая совсем...
У плетеного навеса кузницы люди остановились. Отсюда было видно далеко окрест — в стороне темнело громадное танковое кладбище. Оно лежало на земле тяжелой ржавой тучей. Справа от него тянулась степь — покатая, в морщинах крутых оврагов, с одинокими взгорбками сглаженных ветрами древних могил.
Люди стояли, переминаясь от холода, пристукивая сапогами и подняв воротники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85