Чтоб прописался. Это раз! Филонить не позволю. На ра-. боту — это два. Если уличу в спекуляции — беспощадно
пресеку.
— Строгий ты, Семен Онуфриевич,— усмехнулся Владимир.
— Иначе нельзя,— ответил милиционер.— Люблю порядок, Я до войны деньги охранял. Воспитание у меня такое.
— Что же ты опять не пошел по финансовой части? Милиционер внимательно посмотрел на него и сдвинул к переносице рыжие брови.
— Потерял я к ним прежнее уважение. Бумажки и бу-мажки. Не достойны они того, что ради них люди делают. Понятно?
— Нет,— сознался Владимир и, открыв дверцу печки, подбросил несколько полешек.
— При эвакуации я восемь миллионов пожег. Такая создалась ситуация. Облил бензином, и в пепел... А паренек, который со мной был... Хороший, надо сказать, был человек, но уж больно войной ошарашенный. Не подготовленный к событиям... Н-да, не выдержал он этого, по его разумению, противоестественного положения. Все-таки отвечал он за миллионы... Застрелился на второй день. А я его очень.уважал,
— Что ж, помянем,— Владимир налил в походные немецкие стаканчики.
Они молча выпили. Владимир покосился на задумавшегося милиционера.
— Слушай, Семен Онуфриевич, ты давно здесь... в этом городе?
— А что? Если после войны, то... считай с сорок третьего.
— Не знаешь; кто тут в доме жил? Давно его уничтожили?
— Как отступали, так и подожгли. Людей-то здесь мало было. Кого они постреляли, кто сам с голодухи помер.
— Семен Онуфриевич,— Владимир спросил, не поднимая головы.— А с чего ты вдруг мною занялся?
Милиционер не удивился. Смотрел в открытую топку печи, катал на ладони стаканчик.
— Что странного? — наконец проговорил он.— Не от радости ты себе конуру здесь слепил... Я тоже, брат, покантовался по свету. Завтра, братишка, Новый год. Выпьем за новое счастье?
— Выпьем, милиционер,— сказал Владимир.
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШЕ
«...Вот я и бросил якорь в городе, в котором когда-то был. Живу под лестницей. Сколотил себе халабуду. Честно говоря, города нет. Он разрушен процентов на восемьдесят. Здесь лето горячее, зима холодная. Лежит снег и дует ветер. Все время. Не переставая. Бешеный ледяной сквозняк. Летит жесть с крыш, стучит фанера в окнах. Еще не то, говорят, будет, когда ветер придет с моря... Как тут не.
вспомнить твой дом. Сейчас, наверно, Домна накрывает на стол, ты уже греешь в ладонях рюмашку. У печи сушатся валенки... Как вы там живете? Привет Домне, ты ее
береги.
Выдержу ли я? Во всяком случае ожидайте меня к весне. К этому времени сторгуй на базаре хорошую мраморную плиту. Весной растает земля, и поставлю матери памятник.
Почему я уехал? Ты, пожалуйста, корешок, не обижайся. Хорошо у тебя было, слов нет, даже слишком хорошо, но... Знаешь, в госпитале учат ходить. Сначала берут тебя двое под руки и водят по коридору. Потом ты сам бродишь на костылях. И давят они, натирают под мышками,. все тело ноет от этих дров, а все-таки... Те двое могут тебя в любое время оставить, с ними не пойдешь дальше коридора. А тут шкандыбай куда хочешь, лишь силенки свои рассчитай правильно. Ты соображаешь, Леша? Что-то же я из себя представляю, для чего-то родился на свет? Пока все в глубоком тумане...
А ты живи, как у тебя получается. Обнимаю вас. Желаю здоровья, счастья в Новом году. Ведь завтра Новый год, у вас будет елка, ты, как обещал, повесишь на нее'все свои медали — то-то будет звону и блеску. Я тоже глотну из того, что ты дал мне на дорогу. Помянем невернувшихся ребят. Ну, корешок, письмо заканчиваю. Дед Мороз уже пришел ко мне под лестницу, развесил у двери сосульки. Салют из ста двадцати орудий!»
Ночью печка потухла. Ветер бродил в развалинах — со скрипом раскачивал бетонные куски, висящие на нитях арматуры, сбрасывал со стен кирпичи, гудел в паутине ржавой проволоки. Казалось, что кто-то живой ходил по кургану — оседал под его ногами щебень, дребезжала жесть, что-то тяжело падало, и лестница долго хранила гулкое дрожание ступеней...
Съежившись под шинелью, Владимир спал беспокойно, пугаясь ночного движения оживших развалин. Как-то ему послышались далекие голоса, они медленно приближались, уже где-то рядом раздавался скрип полозьев, фырканье лошадей.
Владимир поднялся с кровати, накинул шинель, взял костыли и, натыкаясь в темноте на груды кирпичей, вышел на улицу. Луна светила ясно и дорога виднелась до самого поворота. Он увидел лошадей, которые волокли за собой большие сани, сбитые из оструганных бревен. Возницы брели по тротуару, взмахивая кнутами и громко покрикивая
простуженными голосами. Дымились бока усталых коней, что-то громадное, бесформенное качалось на полозьях, при каждом наклоне туго натягивая толстые веревки.
Город лежал без единого огня. Зазубренные стены поднимались в зеленом лунном небе вздыбленными льдинами. Точно застывший черный ледоход нагромоздил их по обе стороны белой дороги. Лошади, запряженные цугом, налегали на постромки, кованые копыта царапали булыжную мостовую, гулко щелкали кнуты, и казалось, что не будет конца этому бесконечно медленному движению заморенных крестьянских коней, скрежету деревянных полозьев о камни, тяжелых маятниковых взмахов ящиков, плывущих на санях. Затем показались сани меньше, но и их волокли четыре лошади, курчавые от инея, с опавшими боками. На бревенчатом плоту, переплетенная веревками, возвышалась бронзовая скульптура стрелка из лука. Подогнув одно колено, откинувшись спиной и выбросив вверх руку, стягивающую тетиву лука, могучий атлет слал невидимую стрелу в небо. Голова его была развернута к правому плечу, он словно обернулся на короткое мгновение, и Владимир увидел его целиком сразу — от вздувшихся мышц короткой шеи, криво и яростно раздвинутых губ до поджарого живота, точно покрытого литыми плитами мускулов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85