..— Помолчав, добавила:— Правда, еще неизвестно, как легче жить...
Владимир лежал на кровати, при бледном, с ноготь величиной, огоньке смотрел на женщину, которая так спокойно отказывалась от него, в то же время ласково перебирала пальцами его волосы и дышала ему в лицо.
— Мне пора,— прошептал он.— Уже поздно.
— Иди,—ответила она.— Поцелуй на прощание... Иди, иди, там открыто.
Владимир оделся, прошел по коридору и выбежал на улицу.Город лежал пустынный, черный, засыпанный снегом. Подняв воротник шинели, наклонившись против ветра, Владимир торопливо шагал к казармам. Мысленно он еще был с женщиной, оставшейся в узкой ванной комнате с цементным полом и гирляндой труб под потолком.
Он убыстрял шаг, бил коленями по отлетающим полам шипели. Владимир вспоминал, как она лежит сейчас одна в своем каменном коробе, с крошечным окошком, забитым фанерой, а темноте, освещенной лишь булавочным огоньком коптилки, и сразу вставали все мельчайшие подробности случившегося, и он снова виделспадающее с ее плеч старенькое паль-го, ее руки, закинутые ему за шею, чувствовал над ухом ее частое дыхание... И чем больше он думал об этом, тем более его потрясала беззащитная обнаженность ее поступка, после которого она сумела остаться независимой.
Владимир перелез через колючую проволоку и напрямик через сугробы подошел к казарме. Отбой был давно, и все уже спали. Он снял сапоги и стал осторожно пробираться к своим нарам. Тускло, вполнакала, светились лампы. У печи с открытой дверцей сидел кто-то в нижнем белье,
набросив на плечи шинель. Владимир узнал Ворсина и в сердцах выругался. Теперь не миновать неприятностей...
Ворсин повернул голову, осмотрел его и усмехнулся.
— Ну что, славянин, в самоволку ходил?
— Да так... Опасно отпускать одну...— неуверенно ответил Владимир, пристраивая к печке мокрые сапоги.
— Это ты правильно,— весело согласился Ворсин,— Все они теперь опасные... Ну, хоть недаром?
Владимир плюнул на раскаленный чугун печки, пожал плечами.
Ворсин посмотрел на него внимательно, и Владимир опустил голову, сделав.вид, что ворошит уголь.
— Ты женат? — вдруг спросил сержант.
— Нет... А что?
— Ничего.— Ворсин натянул шинель, сжал под горлом воротник и задумался.— Конечно... какая разница обманул кто кого или полюбил — вокруг, я тебе скажу, ничего не меняется. Не на этом мир держится.
— Три года прошло,— проговорил Владимир.— Ни одного письма... Каждый день может быть последним. Имею я право на человеческую жизнь?
— Вот как? — хмыкнул Ворсин.
— А сам-то?! — вспыхнул Владимир и замолчал, остановленный злым взглядом сержанта.
— Жизни человеческой захотел? А может,, ее парень сейчас пальцы грызет в госпитале? Это по-человечески? Владимир вскочил на ноги, обрушив поленицу дров. Ворсин только махнул рукой:
— Садись...
Он замолчал. Сидел напротив открытой дверцы, и красное пламя озаряло его лицо, казалось, накалившееся до розового свечения. Переменчивые блики плыли по лбу и волосам, это были тени прогорающих углей, которые с шорохом раскалывались в крошки и просыпались в поддувало мерцающими искрами...
— Я со своей хотел пошутить;— неожиданно сказал он, и Владимир удивился его хриплому голосу.— В общем, проверить захотелось... Написал, что без ног остался. Лежу в госпитале... Не примет ли к себе?.. Отказалась.
Он на секунду прикрыл, лицо ладонями, посидел так, точно прячась от жара, и выпрямился.
— Деревня неотесанная,— в голосе его вдруг зазвенели возмущение и боль,— не могла на штамп посмотреть... Какой там еще госпиталь?!.. Вот тебе и бабы... Катился бы ты спать, парень!
— Ничего себе шуточка,— прошептал Владимир и пошел к своим нарам. Он раздевался медленно, боясь разбудить соседей, и все время видел в кругу света, падающего из открытой дверцы печи, согнутую фигуру в нижнем белье с темной головой, опущенной на белые колени...
Сколько? Два месяца минуло с тех пор, как в роту, пришла газета с той панорамой бесконечных развалин города, протянувшихся до самого горизонта. В ней писали о массо-вых расстрелах жителей, о страшных рвах, заполненных трупами женщин и детей. В землянках, на собраниях и митингах, солдаты давали клятву отомстить врагу, вкладывали газетные вырезки в партийные билеты и бумажники. Легкораненые отказывались покидать окопы.
Сколько? Почти месяц, до того как отвели их часть на переформирование, Владимир не мог смириться с тем, что Шуры, по всем признакам, уже давно нет. Он понимал это разумом— слишком ужасной была участь города и чересчур мала возможность избежать трагической судьбы, когда рушатся целые кварталы, а телами погибших наполняот километровые рвы. И все-таки... Он еще на что-то надеялся, на случай, на чудо, на самую малость простого везения... Ведь существуют же они, случай и чудо, если после боя у речки Вьюнихй из всего взвода в живых остались только трое, и в том числе он, Владимир. Что, как не везение, спасло его, когда возвращаясь в темноте к своим окопам по минному полю, на случайном немецком фугасе подорвался сапер, и мины, сдетонировав, подняли к небу тонны гремящей земли. Оглушенный, в обгорелой шинели, он дополз к траншее, волоча за гимнастерку полумертвого взводного...
Он посылал письма на Шурин адрес и не получал ответа. Написал в городской Совет, и через три недели пришла бумага: «...В списках жителей города не числится...»
Здесь, на отдыхе, в тылу, Владимир с особенной остротой понял, как много он еще не видел и не чувствовал в жизни и, главное, сколько не получили другие от него. Через несколько дней снова на фронт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85