Им не позволили замерзнуть в степи и спасли от голода в развалинах русских городов. Их не простили, но дали возможность многое начать заново. Что из них получится — скажет время. У истоков их второй жизни всегда будет стоять сержант Ворсин с пробитой осколком головой, безглазый конвоир, тот мальчишка с длинной винтовкой...
Владимир поднялся и медленно пошел к воротам...
Он вернулся, снова на вокзал и, осторожно ставя костыли между лежащими на полу людьми, пробрался к стене. Опустился, поджав под себя ногу, и стал ожидать. Чего? — и сам не знал. То подремывал, сонно смежив веки, то, вздрогнув, просыпался и, по-птичьи вздернув голову, оглядывал громадный зал, в котором гулко и монотонно шевелились сотни неразборчивых голосов. Иногда он-думал о том, как странно все повернулось в жизни, словно прошел по кругу. Топал четыре года и вернулся к тому же, С чего начинал. Именно с этого вокзала уезжал он, студентик третьего курса строительного техникума, на производственную практику в далекий южный город. А там его вастала война. И вот опять те же самые стены... Практика затянулась. Пожалуй, и не круг, а спираль... И не определишь, витком внутрь или наружу?
Рядом бывщий солдат (шинель без погон) с блаженным видом обсасывал куриную косточку. Он перебрасывал ее из одного уголка рта в другой, покусывал, причмокивал с наслаждением. Лицо солдата добродушное, с толстыми щетинистыми щеками и облупленным носом. Владимир тихонько покашлял в кулак и кивнул:
— Кореш, курить есть?
— Некурящий, браток,— с сожалением ответил солдат.
—Знать, не видал ты смаленого волка,—усмехнулся Владимир. .
— Не говори,— закачал головой солдат.— Коптил, как паровоз... На махру боевые сто граммов выменивал. А потом, понимаешь, в Кенигсберге фашистов, из дома выколачивали... Дыму — ужас. Меня только-в плечо — тюк! И я носом в пол. Ребята дальше побежали... И черт его знает, что там вонючее горело?! Как вдохну-кишки выворачивает. Вытянули меня, а я весь уже зеленый... На всю жизнь
надышался.
— Бывает,— согласился Владимир.— У нас за одним пацаном, немецкий танк гонялся. Так теперь, говорят, он через дорогу боится переходить. Слушай, кореш, ты давно на гражданке?
— Полгода.
— Как устроился?
— Да, ничего... На курицу зарабатываю.
— Ну, а с жильем?
— Пристроился,— солдат весело подмигнул.
— У бабы?
— Эге ж.. А что ты умеешь?
— Ну-у,— засмеялся Владимир.— Ты спросишь... Любую мину сниму... Блиндаж сооружу, если хочешь, а то и...
— Кому это надо? — отмахнулся солдат.
— Мне двадцать три года — научусь чему-нибудь,—вздохнул Владимир.
— Это само собой,— ответил солдат.— Можно пойти на завод или на. стройку... Да разве на костылях там попрыгаешь?
— Вот то-то же,—согласился Владимир.— Мне бы какое-то время перебиться. А там осмотрюсь и отрою окоп в полный профиль.
— Ладно, посиди,— сказал солдат.—Койку я тебе устрою на первое время.
— Спасибо,— Владимир замолчал и, подняв воротник шинели, удобнее устроился у стены.
Сквозь дремоту он видел, как солдат куда-то уходил, потом вернулся с,мешком, долго в нем копался, сидел задумчиво и, наконец, негромко позвал:
— Эй, кирюха, вставай.
Он приподнял мешок и покачал головой:
— Ты смотри... пудовый.
— Что там? — равнодушно спросил Владимир.
— Да толь... Толь, что крыши кроют,— подмигнул солдат,— Привезли мне тут по блату... Пошли, кирюха.
Он вскинул мешок на плечи и пошел из зала, не оборачиваясь, только по стуку костылей догадываясь, что Владимир шагает за ним.
На площади он спросил:
— Тебя как звать-то?
— Владимир.
— Ну, а я Лешка... Так зови Лешкой. И больше ничего не надо. И денег я с тебя не возьму. Только уговор — как скажу, чтоб уезжал, так без всяких разговоров! Лады?
— Все в порядке, Лешка.
— Тогда двигаем, Володя.
Они долго шли по каким-то белым от снега кривым улицам. У бревенчатого дома Лешка остановился и сбросил с плеча мешок.
— Здесь мои хоромы. Предупреждаю — бабу я взял некрасивую. В расчете на кратковременность моего здешнего существования. Но хамства и всяческих, намеков -не терплю.
— Стучи, Лешка... Закоченел я совсем. Для меня холод, что для тебя дым.
Они -вошли в длинный темный коридор и, тихонько чертыхаясь, Лешка с трудом нашел впотьмах двери. Сказал прямо от порога:
— Мать, где ты?
Из-за ситцевой занавески появилась невысокая худенькая женщина. Кутаясь в платок и усмехаясь, она подошла к солдату и стала расстегивать на нем крючки шинели.
— Слушай, мать,— продолжал Лешка строгим голосом,— этого парня звать Володя. Мы его заселим в чулан. Пусть там тараканов кормит. А потом прогоним, как надоест. Ты согласна, мать?
— Пусть будет по-твоему, Леша,— она повернулась к Владимиру, и он поразился тому, как на мягком лиЦе ее, у прищуренных глаз, лучатся морщины. Они окружали глазницы ореолом. Под взглядом женщины Владимир смутился, и в то же время ему стало удивительно хорошо в этой жарко натопленной низенькой комнате с простым деревянным столом посередине, венскими стульями и крошечными иконками, прилепленными в углу.
— Ты ее тоже так зови,—продолжал Лешка.— Имя-отчество у нее сложное... Домна Парамоновна. Залпом не выговоришь. А в матери она тебе вполне сойдет...
Говоря все это, он тем временем сбросил у печи мешок, сиял шинель, пальцами взъерошил короткие рыжие волосы, с хрустом, по-хозяйски потянулся, разминая кости.
Чулан был узким,, с одной бойницей подслеповатого окошка, забранного решеткой. Железная кровать трещала и пела всеми растянутыми пружинами, но Домна застелила ее белоснежными простынями и дала стеганое ватное одеяло, пахнущее нафталином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85