В ней — брезгливость, отчуждение и чувство опасности, которая исходила от этих внешне покорных, согнутых спин, качающихся голов и полусогнутых в коленях ног, шаркающих по ледяной дороге...
— Шне-е-ель!.. Шне-е-ельН — иногда кричит Ворсин, и па какое-то-время снег начинает скрипеть громче.
Село скрылось за горизонтом, и теперь вокруг все было белым, сверкающим. Мороз перехватывал дыхание. Пар выходил из губ крутой, с блестками инея. Задубевшие валенки и сапоги словно ввинчивались в звенящий снег, и над колонной стоял непрекращающийся сухой визг. ¦ ¦,,
Владимир поравнялся с Ворсиным. Черный мех распахнутых отворотов полушубка был покрыт изморозью. Иней окружал его краснощекое лицо, плотной коркой покрывал завязанные уши шапки.
— У меня треух раньше до носа надвигался,—сказал он.— Никто меняться не хотел, а сейчас— тютелька... бинтов подвязали, и порядок!
— Здорово задело?
— Царапнуло. Немец всегда каски носит, а нашего брата не заставишь.
— К вечеру на месте будем?
— А шут его знает! Тут километры не меряны.
— Далеко мы от своих оторвались.
— Черт с ними... доведем. Ну, я понесся,— сержант побежал вперед. И сразу оказался рядом паренек с винтовкой через плечо. Маленький, с низко опущенными плечами большого полушубка и в новеньких, еще не расхо-женных валенках. Не идет, а катится, переступая несгибающимися из-за высоких голенищ ногами.
— Курить ,есть?.. Спасибо, кореш. Ты откуда? Московский? А я курский... Понимаешь, просто чудеса, в первом же бою и вот...
Он осторожно снял с руки ватную перчатку и показал распухшие, уже с синевой, пальцы.
— И не заметил, как отморозил. Думаешь, оттяпают?
— Живы будут.
— А не придерутся, что, мол, специально? Это мне не подходит. Гляжу я на фрицев и поражаюсь, ей-богу... Все к ним присматриваюсь и не пойму. В окопе мы одного прижали... Во-он тот, видишь, с краю идет. Рыжий, здоровый, как буйвол. Втроем его крутили. Нашего за щеку цапнул — кусок мяса выгрыз. А вот сейчас идет... Смирненько вышагивает. А нас-то пятнадцать на сто! Да побежите в сторону... Ноги в руки — и айда!
— А этого не хотят? — Владимир пошлепал перчаткой по прикладу автомата.
— Они вроде как из двух половинок сделаны,— продолжал паренек.— С одной стороны, смелые да отчаянные, а с другой — стадо Стадом. Куда погонят — туда и замаршируют... Эй! Куда-а, гад! — закричал он неожиданно на выбившегося из строя немца, и тот торопливо шарахнулся к своим.
— Видал?! — засмеялся паренек с довольным видом. Дорога становилась все уже и мягче. Пропали колеи машин. Она угадывалась по прикрытым снегом рытвинам и колдобинам, да редким телеграфным столбам с оборванными проводами. Солнце показывалось редко, и тучи висели низко, могучей грядой.
— Сто-о-ой! — послышался крик сержанта. Несколько конвоиров побежало к нему. Ворсин пытался поднять упавший верстовой столб с досками, на которых было дегтем написано немецкими буквами: «Мары-сенки»... «Чарна»... Сержант поворачивал столб так и сяк, матерился и растерянно оглядывался. Несколько дорог, перекрещиваясь, уходили в разные стороны. Кругом, до горизонта, лежал снег.
— Черт его знает куда!
— По-моему, направо,— сказал Владимир.— Вроде более укатана...
— Кажется, мы шли отсюда,— махнул рукой паренек с винтовкой.
Немцы топтались, постукивали сапогами, по-куриному взмахивали руками, хлопая ими по бокам, и над колонной колыхался густой пар.
— А, двинем прямо! — наконец решил сержант и полез через сугроб на соседнюю дорогу.
В колонне послышались возгласы, и громадный немец с отмороженными опухшими ушами вышел из строя. Был он рыж, крепок и подпоясан ремнем.
— Наин... Наин! — закричал он.— Марысенки... Мары-сеики!
И стал показывать на дорогу влево.
— Ты смотри,— зло сказал сержант. —Как они? Польшу хорошо знают.
Он снова выбрался на прежнюю дорогу и закричал:
— Форвертс! Вперед!
Закоченевшая колонна топталась на снегу, после команды тяжелой рысцой загромыхала сапогами. Мороз выжимал слезы из глаз, морщинистые, землисто-синие лица Пыли похожи одно на другое. Владимир сцепил крючки па поднятом воротнике полушубка, дыша теплом нагретого меха и дубленой кожи, чуть прихрамывая, зашагал по обочине, положив руки на качающийся автомат.
Так шли долго, и вокруг было пустынно, тихо, и бесконечные поля лежали пухлые, нетронутые, с редкими черными кустами. Среди немцев иногда возникало смятение, кто-нибудь из них неожиданно медленно. оседал, его под-хватывали под руки и вели дальше, пока он снова не начинал двигаться сам. За колонной оставался след —широкая полоса истоптанного снега. И если смотреть вперед,
то было видно только белое пространство, а когда обернешься — заметная среди сугробов, чуть темная дорога вилась далеко и пропадала в степи...
Рябой конвоир прикладывал,ладонь к толстым бинтам, на которых коричневым зрачком расплывалось пятно йода, и говорил Владимиру:
— Без ока жить можно... Стекляшку вставлю. Никто не
заметит. Руки-ноги целы... Я плотник. Все равно, когда топором тюкаешь, один глаз прищуривать надо.
— Километров десять уже отмахали?-
—Может, и больше... А я вот. помню, они меня вели. В сорок втором. Тысяча человек — не менее! Правда, летом. Кто упадет — прощай жизнь. Жара-а... Мухи над ранеными жужжат. А за спиной только — «др-р-р».. «др-р-р-р»... Между прочим, конвоиры ихние в мотоциклах ехали.
— Так что, удрал?
— Смылся. Как чуханул в кукурузу, только грохот пошел! Ну зато потом я им все долги вернул. Я не люблю это всякое пижонство — зарубки там на прикладах, личный счет... Однако скажу — ни одного мимо не пропустил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85