..
Но был город — кладбище бывших домов. Каменные печи торчали, словно черные стволы вырубленного леса. В их дуплах ветер свил гнезда из сажи и мокрого снега,.. В бюро застройки плакали дети и отцы вымаливали несуществующие подвалы...
Будущее, будущее, будущее... Все думали о нем. Говорили о нем. Им утешали. По нему равняли сегодняшние беды. И какие несчастья ни прикладывали к будущему — все оказывалось мельче и слабее того прекрасного, что ожидалось впереди...
Когда задерживались на ночь вдвоем, Иван Иванович говорил о доме:
— ...Нет, он будет скромным, порядочным парнем... С хорошей специальностью — беречь людей. Мы оденем его прилично, но не броско. Он станет здесь не для парада, а для повседневной жизни... Будет ли красив? Конечно... Но красотой особенной. Он работяга, понимаешь?
Однажды он сказал:
— Думаешь, мне не хочется, как говорят, увековечить себя в уникальном сооружении? Но я не имею права. Они, все бездомные, стоят здесь... Вокруг чертежной доски... Им не нужны пустые внутри Атланты и колонны из отштукатуренной дранки... Ты пойми меня, Володя. Зачем начинать с красивого обмана? Мы строим город, а не выставку фасадов.
— Но ведь город,— протестовал Владимир,—это совокупность всего... улиц, площадей, зелени... и фасадов?
— Да, конечно! — восклицал Иван Иванович.— Но не может на руке каждый палец считать себя самым большим! Есть мизинец, указательный... Надо уметь себя самоограничивать, если ты настоящий зодчий. Знать, когда ударить акцентом, где смягчить, убрать в тень. Что бывает
противнее намазанной, накрашенной старухи, которая самодовольно выперлась в первый ряд? Мерзко и бесстыдно.
— Мы строим город в расчете на будущее,— сопротивлялся Владимир.— У нас пятнадцатилетний перспективный план. Когда-то же надо приступать к осуществлению грандиозных начинаний?
— А мы этим и заняты,— спокойно возражал Иван Иванович.—Хочешь далеко прыгнуть,—надо разбежаться. А во-вторых, дорогой мой Володя, что необходимо настоящему архитектору! Честность специалиста. Не себя утверждай в любом доме, а ты растворись в нем. Сопротивление материалов, геодезия, нормативные данные —все, что для ремесленника является ключом задачи, для настоящего художника будет только инструментом, с помощью которого весьма возможно решить ту или иную задачу. Возможно — и только! А истинным творцом всегда был и остается творческий характер художника. Но для этого надо быть личностью! Как подсказывает мой печальный жизненный опыт, это весьма и весьма не частое явление... Между прочим, все сказанное имеет отношение и к жизни вообще. Быть самим собой и уметь подчинять себя интересам народа. Знать, что грандиозные государственные планы не исключают индивидуальных, частных решений. И даже гениальных. Включить в определение пошлости самолюбование, выпячивание своих достоинств, ложную скромность и цветистость мысли...
После каждой такой беседы Владимир еще внимательнее приглядывался к работе архитекторов. Он удивлялся, как по-разному они думали, их непохожесть зависела от характеров, прошлой жизни, привычек и вкусов. Эскизы Самойлова были буйны и торжественны. Они измельчены деталями, тяжелы и нарядны. В них чувствовалась старомодная помпезность римских классических образцов. Наброски Орешкина суховаты, мысли он выражал четко и ясно, страшась быть многословным. Он не окрашивал их настроением — это больше инженерные сооружения, чем дома, в которых будут жить люди. Нет мягкости, интимной простоты, так присущей работам Ивана Ивановича. Только он мог придать зданию такую композиционную законченность, несколькими сочными штрихами высветив и освежив фасад... Его дома были изящны и спокойны. Они вырастали естественно, сливаясь с фоном неба, деревьями и мостовой в одно целое — единство красоты и пользы...
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Вот уже почти два месяца, как я нахожусь в этим городе. С тех пор, как мы с тобой встретились, прошла почти вся зима, а кажется, миновала целая жизнь. Ты интересуешься ценами на базаре, так я тебе скажу — все здесь раза в полтора дороже. Особенно продукты. А селедки почти нет совсем, только тюлька на кучки. Правда, я почти не бываю на базаре. Отнес на барахолку новые диагоналевые бриджи, загнал спиртовые подошвы, которые еще остались с военки.
Жизнь у меня складывается, сам это вижу, но трудно быть одному, особенно, когда надо возвращаться в свою камору. Стараюсь ночевать на работе.
На службе целыми днями споры и разлад. Посторонний человек схватился бы за голову и забежал на край света. Но скажу тебе, корешок Леша, прилепился я к их делам и заботам. Не за полкило тюльки или какую-нибудь тряпку грызутся они между, собой. Ты человек мудрый, поймешь. Нет для них ничего дороже города. Для всех без исключения. И этому жмоту Самойлову, и безрукому Волжскому... И, может, дело не в том, какой он будет, город — с колоннами или без, с гранитной набережной или... Время придет, и все можно переделать заново.
Удивляет меня другое. Как точно эти люди знают свою линию жизни. Фашист их стрелял и в лагеря садил. Мы, братья-саперы, в стратегических целях работу их толом в небо подымали. Кажется, после этого бросай все к чертовой бабушке, выращивай на огороде картошку, пиляй на базар раскрашенные коврики, а уж краски мешать они умеют, будь здоров. А они все прут навалом вперед, как при психической атаке. А чего, спроси их, руками размахивают, что им надо? Дополнительный паек, теплый сортир на одно очко? Да ни шиша особенного! Мечта у них есть: каждому бездомному— по крыше, пацану — веселый двор, старикам — по зеленому дереву и расписной скамейке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85